Страница 6 из 13
– Милостивый государь! – спросил Скрудж, – вы ли, предсказанный мне дух?
– Я.
Голос был так сладок, так приятен, и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
– Да кто же вы? – спросил Скрудж.
– Прошлый праздник.
– Прошлый? А давно ли? – продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
– Последний.
Если бы кто-нибудь спросил Скруджа – почему? Он бы не ответил, а всё-таки сгорал желанием – нахлобучить на своего посетителя известную уже читателям воронку и попросил об этом духа.
– Вот еще! – крикнул призрак. – Не угодно ли вам затушить мирскими руками небесное пламя? Вот еще!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку из одного черствого самолюбия и заставили нести ее веки и веки?…
Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился его спросить: что ему угодно?
– Вашего счастия, – ответил призрак.
Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль налету, потому что немедленно сказал:
– Вашего счастия, т. е. вашего спасения… так берегитесь же…
При этих словах он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.
– Встаньте и идите за мной! – сказал он.
Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, т. е. в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, – напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки, Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.
– Вы подумайте: я ведь смертный – упасть могу.
– Позвольте только прикоснуться сюда, – сказал дух, положив ему руку на сердце: – вам придется вынести много еще пыток. – Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и потьмы и туман, потому что день был зимний и снег забелел.
– Господи! – сказал Скрудж, всплеснув руками, и всматриваясь. – Да ведь здесь я вырос!
Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое, мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!
– У вас губы дрожат! – сказал призрак. – И что это у вас на щеке?
– Ничего, – прошептал Скрудж странно взволнованным голосом: – не страх мне вырвал щеку, это не признак его а просто – ямочка. Ведите меня, куда надо.
– А дорогу вы знаете? – спросил дух.
– Я-то! – крикнул Скрудж. – Да я найду ее с завязанными глазами.
– Странно, в таком случае, что вы не забыли в течение стольких лет! – заметил дух. – Пойдемте.
Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор, пока перед ними не показался в отдалении городок с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.
– Это ведь только тени прошлого, – сказал призрак, – они не видят нас.
Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.
И почему он был так доволен их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?
И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда услыхал обоюдные поздравления с наступающим праздником на пути ко всякому перекрёстку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был – парадокс. Ничего он ему никогда не принес.
– Школа еще не совсем опустела: там остался еще одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! – сказал дух.
– Узнаю, – подтвердил Скрудж и вздохнул глубоко. Свернули они с большой дороги на проселок, коротко знакомый Скруджу, и приблизились к строению, из темного кирпича с флюгерком наверху.
Над крышей висел колокол; дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их просырели и обомшились, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петлей. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это здание своего былого вида, потому что кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидал бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как одиночествуют. Пахло холодной, нагою тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и всё-таки голодали. Прошли дух и Скрудж в заднюю сенную дверь и увидали длинную, печальную залу с сосновыми школьными скамьями и пульпитрами, выровненными в ряд. У одной из пульпитр, пригретый слабым печным огоньком, сидел одинокий ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворке из водомета, ни одного шелеста ветра в обезлиственных ветвях тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустелого магазина, ни малейшего треска огонька в камельке, – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого «самого себя» Скруджа, углубленного в чтение.
– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…
– Что такое поздно? – спросил дух.
– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне ему дать что-нибудь, вот и всё…
Раздумчиво улыбнулся призрак, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
– Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу [4]. Но – как это всё воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что: Что всё это было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале взад и вперед в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
– Голубчик, голубчик мой братец, за тобой приехала? – говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. – Домой! домой! домой!
– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.
– Домой! – повторила она, просияв всем лицом, – и навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой. Отвечал: «можно». И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой? – продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза… – Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?… На святках мы с тобой повеселимся.
– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
4
Балка (бревно), располагающаяся посередине дома и являющаяся основой крепления крыши и всего дома.