Страница 6 из 27
К востоку от Парфенона стояло здание окружного суда, опять-таки из красного кирпича, опять-таки под зеленой крышей. Из четырех его башенных часов у трех стрелкн еще не отлетели, но и не двигались. В подвале этого официального учреждения, словно нарыв у корней мертвого зуба, ухитрилось притулиться частное предприятие. Красная неоновая вывеска над ним гласила «Салон Беллы «Красота». Белла весила сто двадцать пять килограммов.
Город мог похвастать еще двумя каменными зданиями — особняком Розуотеров на искусственном холме в восточном конце парка, за железным островерхим забором и школой имени Ноя Розуотера, обиталищем «неистовых пилоделов», замыкавшей парк с юга. В северной части парка находился старый Оперный театр — сооружение наподобие свадебного пирога, готовое в любую минуту воспламениться. Теперь в нем размещалась пожарная дружина. В остальном город представлял собой скопище лачуг, бараков, пьяниц, дураков, психованых и всякой бестолочи, ибо все, что в округе Розуотер еще оставалось здорового, делового и предприимчивого, чуралось его цитадели.
Новое здание для акционерного общества «Пилы Розуотера» — из желтого кирпича и без окон — возвели посреди пшеничного поля, между городом Розуотер и Новой Амброзией. К нему бежали блестящие новенькие рельсы Нью-йоркской центральной дороги и шипящая под колесами двусторонняя автострада, проложенная отступя двенадцать миль от столицы округа. Рядом с новым зданием раскинулись гостиница «Розуотер» и розуотеровский панорамный кинотеатр с залом для игры в шары, а также огромные элеваторы и загоны для скота — перевалочные пункты для всего, что взращивалось и откармливалось на розуотеровских фермах. А по другую сторону от Новой Амброзии, тоже среди пшеничных полей, жили узким кругом на широкую ногу те немногие, кто делал дело и получал большое жалование — агрономы, инженеры, пивовары, бухгалтеры и управляющие. Поселок их без всяких к тому оснований звался Эйвондейлом. Внутренние дворики всех этих щеголеватых домов освещались газовыми фонарями и были вымощены шпалами с проходившей тут же под боком заброшенной дороги Никелевой компании.
Для чистой публики, населявшей Эйвондейл, Элиот был как бы конституционным монархом. Все эйвондейлцы состояли на службе у Фонда Розуотера, и все, чем они управляли, принадлежало Фонду.
Элиот ничего не смыслил в их работе, поэтому не мог отдавать им приказаний, но, несомненно, был королем здешних мест, и Эйвондейл это прекрасно понимал.
Посему, когда король Элиот с королевой Сильвией обосновались в своей резиденции, из Эйвондейла на них прямой наводкой посыпались всевозможные знаки внимания — любезные записки, приглашения, визиты, телефонные звонки. Эти атаки были отражены. Элиот наказал Сильвии встречать всех преуспевающих посетителей с холодным, рассеянно-любезным видом. И эйвондейлские дамы, одна за другой, удалялись из их особняка неестественно напряженной походкой, будто в зад им, как злорадно заметил Элиот, вставили маринованный огурец.
Любопытно, что эйвондейлские технократы, старательно карабкающиеся вверх по социальной лестнице, утешились версией, будто Розуотеры отшили их, потому что мнили себя выше всех прочих. Эта версия даже пришлась им по сердцу, и они без конца ее пережевывали. Они жаждали обучиться неподдельному снобизму высшего образца и полагали, что Сильвия и Элиот дают им наглядные уроки.
Но вдруг король с королевой вытащили на свет из серых подвалов Розуотеровского банка фамильный хрусталь, серебро и золото и принялись закатывать роскошные пиры для всех местных недоумков, заморышей, подонков и безработных.
Элиот и Сильвия часами напролет без устали выслушивали исповеди о несуразных мечтах и страхах таких людишек, которым, с точки зрения каждого порядочного человека, лучше бы и на свет не родиться, и одаривали их своей заботой и мелкими безвозмездными ссудами. Единственная, не запятнанная благотворительностью, связь Розуотеров с жизнью города проявлялась только в их дружбе с добровольной пожарной дружиной. Элиот быстро достиг звания лейтенанта пожарных частей, а Сильвию избрали командиром Женского вспомогательного отряда. Хоть она в жизни не держала в руках шара, ее назначили также капитаном женской команды.
Потливое подобострастие, с которым эйвондейлцы поначалу взирали на своих монархов, сменилось недоуменным презрением, а презрение — бешенством. Процент пьяных скандалов, хамских выходок, измен и самодовольства сразу резко подскочил. Голоса эйвондейлцев начинали визжать как ленточная пила, когда ею режут оцинкованное железо, стоило им заговорить о короле с королевой.
Казалось, в округе только что свергли монархию. Из исправных молодых служащих эйвондейлцы разом превратились в рьяных представителей истинно правящего класса.
Спустя пять лет с Сильвией случился нервный приступ, и она сожгла дотла здание пожарной команды. Души эйвондейлских республиканцев пылали такой ненавистью к монархии Розуотеров, что они на радостях злобно хохотали.
Сильвию поместили в частную психбольницу в Индианаполисе, ее доставили туда Элиот с начальником пожарной дружины. Использовали под это дело красную машину начальника с сиреной на крыше. Сильвию сдали с рук на руки доктору Эду Брауну, молодому психиатру. Он потом создал себе имя, описав ее заболевание. В своей работе он называл Элиота и Сильвию «мистер и миссис Z», а город Розуотер — «их город». Доктор изобрел новое слово для определения болезни Сильвии — «самаритрофия», что, как он утверждал, означало «истерическое безразличие к бедам тех, кто менее удачлив, чем мы сами».
Вот Норман Мушари и корпел сейчас над статьей доктора Брауна. Она тоже хранилась в секретных архивах фирмы Мак-Аллистера, Робжента, Рида и Мак-Ги. Глаза у Мушари были влажные, кроткие, карие, поэтому на страницы журнала, как и на весь мир в целом, он взирал, словно сквозь бутылку с оливковым маслом.
«Самаритрофия, — читал он, — выражается в подавлении чрезмерно чувствительной совести другими участками мозга. «Делайте, как я говорю!» — приказывает совесть всем другим умственным процессам. Другие процессы некоторое время терпят, но потом замечают, что совесть ненасытна, что она вопиет безостановочно, и еще они замечают, что внешний мир нисколечко, даже на микроскопическую долю не улучшился от самоотверженных поступков, которые совершаются по велению совести.
В конце концов другие участки мозга поднимают бунт. Они заталкивают тиранку-совесть в потайную темницу. Тяжелый люк наглухо замыкает ее мрачный застенок. Больше умственным процессам не слышно ее криков. В сладостной тишине они начинают озираться в поисках нового повелителя, а стоит умолкнуть голосу совести, как командный пост тут же с готовностью занимает Прозревшее Себялюбие. Прозревшее Себялюбие выкидывает флаг, который сразу вызывает восторг у всех умственных процессов. Этот флаг — не что иное, как черно-белый Веселый Роджер, и под черепом со скрещенными костями на нем красуется такая надпись: «Пошел к черту, Джек! С меня хватит!»
«Мне казалось нежелательным, — затаив дыхание, следил Мушари за мыслью доктора Брауна, — снова выпускать на волю неугомонную совесть миссис Z. Не представлялось также возможным выписать миссис Z из больницы в ее тогдашнем состоянии — бессердечной, как Ильза Кох. Поэтому в избранном мною курсе лечения я стремился оставить совесть в темнице, но чуть приоткрыть затворы ее тюрьмы, чтоб вопли узницы долетали до слуха, но едва-едва. В результате электрошоков и химиотерапии мне удалось этого добиться. Я не испытываю гордости, ибо успокоить столь глубоко чувствующую натуру мне удалось лишь за счет того, что она сделалась поверхностной. Я перекрыл подспудные течения, соединявшие ее душу с Атлантическим, Тихим и Индийским океанами, и предоставил ей довольствоваться тем, что она уподобилась загородному бассейну в метр шириной, полтора метра глубиной, продезинфицированному хлоркой и подкрашенному голубой подцветкой».