Страница 26 из 27
На том же листе, где была фотография Элиота, помещались два снимка Сильвии. На одном из них — на старом — она отплясывала твист с Питером Лоуфордом в Париже. На самом свежем — поступала в бельгийский монастырь, где главной заповедью было соблюдать молчание.
Элиот, возможно, и задумался бы над столь странными поворотами в жизни Сильвии, но вдруг услышал, как его отец ласково обратился к пожилому незнакомцу: «Мистер Траут!»
— Траут! — вскричал Элиот. Он так удивился, что потерял равновесие и ухватился за птичью ванночку, стараясь не упасть. Ванночка была ненадежно закреплена на подставке и начала крениться. Элиот выронил «Любознательного», схватил ванночку обеими руками, чтобы она не опрокинулась, и увидел в воде свое отражение. На него горячечным взглядом смотрел истощенный пожилой мальчик.
— Боже! — подумал он. — Ну, чистый Ф. Скотт Фицджеральд за день до смерти!
Обернувшись, он поостерегся второй раз выкрикнуть фамилию Траута. Он понял, что этим выдаст, как сильно болен, понял, что он и Траут, очевидно, познакомились, когда вокруг него все было черно. Элиот не узнал Траута по той простой причине, что на всех книжных обложках привык видеть Траута с бородой. У незнакомца бороды не было.
— Господи, Элиот, — сказал сенатор, — когда ты попросил меня привезти сюда Траута, я сказал доктору, что ты все еще ненормален. Ты уверял, будто Траут растолкует нам все, что ты делал в Розуотере, раз ты сам не можешь. Я готов был испробовать все и вызвал его. Оказалось, это был самый умный поступок за всю мою жизнь.
— Что верно, то верно, — согласился Элиот и снова осторожно уселся на краю фонтана. Он потянулся назад, достал у себя из-за спины «Любознательного». Стал сворачивать газету и впервые обратил внимание на дату. Спокойно произвел подсчеты. Он потерял целый год — ни мало ни много.
— Говори то, что велит говорить мистер Траут, — распорядился сенатор, — и если ты будешь выглядеть как сегодня, не представляю, чтобы мы могли завтра проиграть.
— Ладно, буду говорить то, что велит говорить мистер Траут, и не стану менять этот маскарад. Только мне бы хотелось еще раз освежить в памяти, что мистер Траут велит мне говорить.
— Это так просто… — начал Траут. Голос у него был глубокий, низкий.
— Вы уже столько раз повторяли все это вдвоем, — заметил сенатор.
— Все равно, — заявил Элиот, — повторите, пожалуйста, еще разок, самый последний.
— Значит, так. — Траут потер ладонь об ладонь, с интересом глядя на свои руки. — Значит, так. То, что вы делали в графстве Розуотер, никак нельзя счесть безумием. Очень может быть, это был самый важный для нашего времени социальный эксперимент, ибо он в маленьком масштабе поднимал сложную проблему. Ее омерзительные последствия рано или поздно начнут ощущаться во всем мире, по мере появления все более совершенных машин. Проблема эта состоит в следующем: «Как любить людей, от которых нет никакой пользы?» Пройдет время, и почти никто из мужчин и женщин не станет нужен для выпуска товаров и продовольствия, для обслуживания, для создания новых машин. Не будут они нужны и для развития практических идей в области экономики, техники и даже медицины. Поэтому, если мы не найдем причин и возможностей ценить людей просто за то, что они люди, тогда в конце концов, как это уже не раз предлагалось, придется их просто уничтожить.
Американцев многие годы приучали ненавидеть всех, кто не хочет или не может работать, приучала ненавидеть за это даже самих себя. Этой вынужденной жестокостью мы обязаны нашим предкам-пионерам. Близится время, если оно уже не наступило, когда эта жестокость перестанет быть вынужденной, она станет просто жестокостью.
— Бедняк, если у него голова на плечах, еще и сейчас может выбраться из грязи, — заметил сенатор. — Так было и так будет еще тысячу лет.
— Возможно, возможно, — мягко согласился Траут. — Возможно, у него хватит мозгов на то, чтобы поселить своих потомков в такой утопии, как Писконтит, где, я уверен, духовное загнивание, глупость, тупость и бессердечие так же отвратительны, как нищета и болезни в округе Розуотер. Бедность сравнительно легкая болезнь даже для столь хрупкой американской души, а вот сознание собственной ненужности одинаково калечит и сильные и слабые души и убивает их ежечасно. Необходимо найти лечение.
— Ваша приверженность к добровольным пожарным дружинам, Элиот, тоже вполне разумна — ведь при первом сигнале тревоги они являют собой пример бескорыстия, подобного которому в нашей стране, пожалуй, не встретишь. Они кидаются на спасение любого живого существа и не подсчитывают, во сколько это обойдется. Стоит загореться самой жалкой лачуге самого жалкого человека в городе, и мы увидим, как его враги бросятся тушить огонь. А когда он будет ворошить пепел, стараясь отыскать остатки своих жалких пожитков, то утешать и жалеть его будет ни больше ни меньше как сам начальник пожарной дружины. — Траут распростер руки. — Только пожарные ценят других людей единственно за то, что те — люди. Это необычайная редкость. Так что с этого нам и надо брать пример.
— Бог мой! — воскликнул сенатор. — Да вы великий человек! Вам бы заниматься рекламой! Вы бы даже вывих челюсти живо превратили в благо для общества. Ума не приложу, что человек с вашими талантами делает в бюро по гашению премиальных талонов!
— Гасит талоны, — кротко ответил Траут.
— Мистер Траут, — спросил Элиот, — а что случилось с вашей бородой?
— Это было первым, о чем вы меня спросили.
— Скажите еще раз.
— Я голодал и был в растерянности. Мой приятель узнал об этом месте. Тогда я сбрил бороду и обратился в бюро. И вот результат — я получил работу.
— Да, с бородой они бы вас вряд ли взяли.
— Я бы сбрил ее, даже если б мне разрешили ее оставить.
— Почему?
— А вы представьте себе такое богохульство — Христос, штампующий талоны!
— Нет, что за умница этот Траут! — восхитился сенатор.
— Благодарю вас.
— Вот если б вы еще перестали утверждать, что вы социалист. Какой вы социалист! Вы — свободный предприниматель!
— Не по своей воле, поверьте.
Элиот с интересом следил за разговором этих двух занятных стариков. Траут ничуть не оскорбился, хотя Элиот считал, что вполне мог бы, когда сенатор предположил, что из него бы вышел отменный жулик, то есть агент по рекламе. Он явно любовался сенатором как ярким и совершенно гармоничном произведением искусства — не собирался ни спорить с ним, ни склонять его на свою сторону. А сенатор восхищался Траутом, считая его прожженным плутом, который может правдоподобно объяснить все на свете, и не догадывался, что тот в жизни ни разу не соврал.
— А какую политическую платформу вы могли бы сочинить, мистер Траут!
— Благодарю вас.
— У адвокатов мысль работает точно так же. Они изобретают великолепные объяснения для любой несуразицы. Но почему-то у них это никогда не звучит убедительно. У них это звучит как «Увертюра 1812 года», сыгранная на дудке. — Сенатор, сияя, откинулся на спинку скамейки. — Объясните теперь про другие номера, которые Элиот откалывал спьяну там, в Розуотере.
— Суд, — вставил Мак-Аллистер, — несомненно захочет узнать, какие выводы Элиот сделал из своих экспериментов.
— Воздерживаться от спиртного, помнить, кто он такой, и вести себя соответственно, — с готовностью отчеканил сенатор, — и не разыгрывать перед людьми господа бога, а то они обслюнявят тебя с головы до пяток, выжмут все, что смогут, и кинутся нарушать заповеди — ведь так приятно получать потом прощение! — а когда тебя с ними не будет, обольют грязью.
Этого Элиот не мог оставить без внимания.
— Значит, меня обливают грязью?
— О боже, они тебя любят, ненавидят, плачут по тебе, хохочут над тобой и каждый день придумывают про тебя какие-нибудь новые россказни. Мечутся как курицы, когда им отрубят голову, будто ты и вправду был для них господом богом, а в один прекрасный день взял да и смылся.