Метаэкология

Хотя человек обладает уникальной способностью задерживать в подсознании нежелательные чувства, все же имеется достаточно свидетельств сексуальных переживаний, связанных с личностью вождя (признание Сальвадора Дали в половом влечении к Гитлеру не отличалось оригинальностью: в Третьем рейхе подобные чувства, по-видимому, испытывало большинство граждан обоего пола). В основе этих переживаний — взаимосвязь страха и любви. Они близки к чувству, которое испытывает раб к жестоко и безнаказанно притесняющему его хозяину. Агрессивная реакция при этом оборачивается внутрь — самоуничтожением и самоистязанием, освобождая место иерархической любви. Последняя становится конкурентом и, в предельном случае, заменителем любви половой. В поисках хозяина человек способен на многое. И даже брак нередко основывается на полуосознанном желании кому-то принадлежать.

У первобытных людей вождь не только пользовался сексуальными привилегиями, но и отождествлялся с половой силой. От него зависело плодородие скота и урожая. Теми же свойствами, только в космических масштабах, наделялось верховное божество, всеобщий символ плодородия. Религиозное чувство, выросшее из иерархического, унаследовало от него стойкий сексуальный компонент. Земля Гея, оплодотворенная небом Ураном, рождала титанов и чудовищ, пока Уран не был оскоплен сыном его. Кроном, а тот, в свою очередь, Зевсом, оплодотворившим несметное число богинь и смертных.

Однако происходящее на Земле не минует и богов. История мальчика Ганимеда открыла новую страницу в биографии Зевса. И уже бородатые философы заявляли, что брак и размножение — для простого люда, а им самим больше подобает любовь к мальчикам: не плодить же, в самом деле, философов примитивным способом. И вообще не надо путать Афродиту небесную с простонародной, небесного Эрота с Эротом-младенцем. И вот Афина, суровая покровительница философии, повергает в прах нежную Афродиту.

Появление гомосексуальных и бесплодных богов знаменовало развитие городской цивилизации, все более резко противопоставлявшей себя традиционному образу жизни с его культом размножения. Городам уже тогда угрожало перенаселение. Афины с десятью тысячами жителей не были крупным городом по современным масштабам, но если философам позволяли жить в винных бочках, то санитарная обстановка, вероятно, оставляла желать лучшего, как и в Иерусалиме, над которым висело облако ядовитого дыма от «геенны огненной» — городской свалки в Енномовой долине, где сжигали мусор (пробы гренландского льда дают прямые свидетельства загрязнения атмосферы древними городами около двух тысяч лет назад, см. S. Hong et al.: Science 1994, 265,1841-1843).

Происходила знакомая нам по биологической эволюции переоценка ценностей. Город, возникший для защиты интересов граждан от грабежей и поборов, приобретал самодовлеющее значение, превращался в фетиш. В жертву ему приносились естественные чувства и жизнь горожан. В идеале (и отчасти на практике) город-государство стремился полностью зарегулировать и поставить себе на службу половую и родственную любовь. Еще Платон занес меч над этими чувствами. Долой Гомера и да здравствует Ликург!

Античные города получали свои законы из Дельф. Аполлон, став прародителем афинян (которые произошли от его сына Иона), оставил атрибуты животворящего солнца архаичному богу-пастуху Гелиосу и взял на себя организацию, управление, порядок, гармонию, идеальную красоту (в Афинах его почитали как «Аполлона Уличного», поскольку среди его многочисленных божеских обязанностей было наведение порядка на улицах). Этот истинно платонический бог, победитель Змея (а ведь основатель Афин Кекроп был полузмеей) пребывал в натянутых отношениях со стихийным плодородием, истреблял сатиров и их резвых подружек-нимф. Попытки златокудрого бога вступить в любовную связь были, как правило, губительны для объектов его страсти.

Безуспешно преследует Аполлон нимфу и сплетает венок из ее тела, возвращенного природе. Инстинктивное отвращение к аполлоническому началу охватывает всю прекрасную половину человечества. Все Лотты бегут от юных Вертеров, все Мэри — от юных хромоногих лордов. Не то что бы им не нравились эти Вертеры и лорды, но что-то в них не так: высокий строй любовных чувств входит в противоречие с половой любовью и размножением. Это результат конкуренции двух Афродит.

Юный скальд Кормак пленился прекрасной Стейнгерд и любил ее всю жизнь. Даже когда она вышла за другого, представлялась возможность утолить любовное страдание (муж не возражал), но Кормак не воспользовался ею. Колдовство помешало, не иначе. Юный псевдотроянский воин Троил полюбил прекрасную Бризеиду (Криссеиду), а она отдалась свирепому греку Диомеду. Троил навсегда остался верен высокому чувству и прекрасно вписался в рыцарские времена, когда, по воле Чосера, ему, наконец, дано было проникнуть в спальню красавицы. И тут — явный анахронизм — куртуазный рыцарь падает без чувств, сраженный любовью, которая сильнее самой любви. Таков первый европейский роман нового времени.

Это поветрие в самом деле охватило всю Европу. Небесная Афродита, она же Прекрасная Дама, она же Вечно Женственное, она же София, покоряла сердца, возмещая то, в чем отказывала Афродита простонародная (она же Криссеида, она же Лотта и т. д.). Идеальная возлюбленная, будь то Беатриче или Лаура, не имела индивидуальных примет и место ей было на небе — встреча с нею на земле не предвещала ничего хорошего.

В христианской парадигме любви центральными фигурами были Иисус и дева Мария, сексуальное отношение к которым считалось кощунственным и строго каралось. В ослабленной форме запрет распространялся на половые отношения вообще как на низменный и второстепенный элемент любви. Прекрасная Дама была земным воплощением девы Марии и могла быть объектом служения, но никак не плотских вожделений.

Правда, многочисленные трубадуры, труверы, скальды и миннезингеры (как и их предшественники поэты-клирики раннего Средневековья) существовали главным образом за счет меценатства знатных дам, что неизбежно вносило некоторый прагматический элемент в высокий строй их чувств. Как справедливо заметил Байрон (в предисловии к «Чайльд Гарольду»), «доброе старое время, когда процветала »любовь добрых старых времен«, было как раз наиболее развратной из всех исторических эпох». Популярный в средние века «Роман о розе» был исполнен возвышенных чувств и абстрактных аллегорий. Но розу можно было толковать и как женский половой орган. Двойственность проявлялась и в парадоксально перевернутых отношениях между куртуазной и вагантской поэзией. Клириков-вагантов, в отличие от светских поэтов, волновала отнюдь не духовная любовь. Как справедливо заметил Архипиит Кельнский,

Простонародная Афродита брала реванш. Секс, преодолевая запрет, вторгался в святая святых. Фаллические культы, храмовая проституция, орфические и эливсинские мистерии оставили след в тайной символике куполов и шпилей, святых блудницах, пасхальных поцелуях, наготе тиражируемых монашествующими художниками Иисусов, Себастьянов, Магдалин и Агнесс. Не вполне христианской любовью пылал пушкинский Бедный Рыцарь к Святой Розе (и его апотип у Платонова, рыцарь революции Копенкин — к далекой Розе Люксембург, святой новой религиозной формации). Возвышенная любовь к малознакомой или вообще несуществующей даме — предмет куртуазной поэзии — в одних случаях поощрялась как свидетельство высокой духовности, в других становилась предметом насмешек или, если объект ее находился слишком высоко, как в случае Бедного Рыцаря, осуждалась по подозрению в кощунстве.

Рассматривая подобные чувства как компоненты метаэкологической системы, мы можем оценить их с помощью системных критериев структурной сложности, доминирования, устойчивости и продуктивности. В общем случае, чувства, вызванные Лаурой или Беатриче, обогащали метаэкологическую систему и безусловно способствовали повышению ее продуктивности (не обязательно в ущерб продуктивности генетической). Иное дело Бедный Рыцарь. Безусловное доминирование единственного, хотя и несомненно возвышенного, чувства оказывает упрощающее влияние на метаэкологическую систему, подрывая ее устойчивость и лишая продуктивности. Пушкинское «сгорев душою» совершенно точно передает существо дела. В опустошенной системе внутреннего мира не остается места ни для чего, кроме разрушительной ненависти, какой пылали бедные рыцари на равнинах Палестины, поражая неверных во имя священной любви.