Возвращение из Мексики

– А вы кто такой?! – вскидывается бывший супруг, – И о каких документах идет речь?!

– Лаврик… – дрожащим голосом произносит женщина, – Лаврентий Георгиевич… В общем, я прошу вас уйти. Это от Коленьки приехали, нам надо поговорить.

Я не сразу отражаю, что «Коленька» – это Ник (меня снедает желание врезать Лаврентию в челюсть). Лаврентий одергивает галстук, еще раз утирает лоб и, выплеснув на меня ведро ненависти из вытаращенных глаз, выбегает вон. Тут жанр перерастает в слезливую мелодраму: всхлипывая, Мария Степановна говорит, мол, только что из больницы, с кардиологии, хотя чувствую себя по-прежнему плохо и могу в любой момент отправиться обратно. А тут такой ужас! Вы имеете ввиду обстрел Белого дома? И это тоже! Но у меня ужас в другом: прихожу домой, а следом Лаврик! Будто поджидал, хотя кто знает, может, и поджидал. А ему-то чего, спрашиваю, надо? Успокоиться он не может, ненавидит Ирочку. Это ведь она его бросила – его, который на товарно-сырьевой бирже отдельный кабинет имеет и что-то там строит на Рублевке. Иногда мне кажется, что он словно проверяет: здесь она или нет? Вроде у него всегда причина находится, хотя на самом деле его другое интересует…

Мария Степановна вскидывает полные слез глаза:

– Так вы поможете вернуть Ирочку? У меня, к сожалению, нет сил бегать по всем этим инстанциям…

Больные ДЦП детишки куда-то исчезают, не в силах сыграть роль даже не плота – соломинки. Я бормочу о том, что инстанции работают не очень, время такое…

О, восклицает Мария Степановна, время ужасное! Если бы Ирочка находилась сейчас не в этой ужасной Мексике, а в другом месте, я, быть может, и рассоветовала бы возвращаться в наш бедлам. Но там ей совсем плохо, даже на телефонные звонки денег не хватает, и осталась надежда только на новую работу в университете этой самой Гвадалахары. Вы ей поможете? Помогите, я прошу! Я вас умоляю! Сцена обретает совсем уж пошлую тональность, и я, дав обещание помочь, спешу откланяться.

На улице я опять сталкиваюсь с Лаврентием. Теперь сзади него маячит мордоворот в кожанке, а сам Лаврентий, усмехаясь, курит тонкую коричневую сигарку.

Далее начинается боевик, потому что Лаврентий явно «наезжает», а в присутствии кожаного в челюсть не врежешь. Лаврентий настоятельно рекомендует не суетиться насчет возвращения Ирочки из жарких стран. Она, мол, заслужила свою судьбу, к тому же он, Лаврентий, просто не желает ее здесь видеть.

– А сына? – усмехаюсь через силу.

– Да это же не мой сын! Он – приемыш! Ирочка нагуляла его, потому что всегда была шлюхой!

Лаврентий оглядывается на кожаного, ища поддержки, и тот кивает, мол, так, так.

– А для шлюхи там самое место! Жизни красивой захотела, вспомнила про испанский язык! Ну, так получи! – Лаврентий приближает ко мне лицо, – Я хочу, чтобы она осталась там навсегда! Чтобы сгнила там, тварь! А тебя, если будешь лезть… В общем, не советую – очень не советую!

Лаврентий смотрит на меня, потом усмехается: он уверен в себе, как уверен и в том, что я моментально все брошу, потому что оченно его боюсь! У него же золотые печатки на пальчиках, ряха-телохранитель, он же – водитель серебристого «БМВ», в чьем номере имеются три семерки. За красивые глаза такие номера не дают, а значит, ты, Лаврентий, фишка, а я, твоя бывшая супруга с сыном, теща – говно на палочке!

Я вдруг вспоминаю: Уверенность в себе воина и самоуверенность обычного человека – это разные вещи. Обычный человек ищет признания в глазах окружающих, называя это уверенностью в себе. Воин ищет безупречности в собственных глазах. Обычный человек цепляется за подобного себе человека, воин цепляется за бесконечность…

Я пытаюсь уцепиться за «бесконечность», только под руками, увы, пустота. А потом вдруг понимаю, что отбояриться не получится – теперь не получится. Эту жанровую смесь Каткевич назвал бы «постмодернизмом», Либерман – «поц-модернизмом» (вот это он уже сам придумал), я же говорю проще: вляпался. В ушах опять гудит, я трясу головой и, кажется, о чем-то спрашиваю.

– …серьезные неприятности, – долетает сквозь гул. Лаврентий с охранником усаживаются в машину, та удаляется, а я остаюсь на летном поле, где надсадно гудят авиалайнеры, взлетающие в аэропорту Гвадалахары…

8

Я все-таки добиваюсь своего, и опять слышу вскрики, и огромные серьги снова звякают, сопровождая соитие, как языческий бубен. И все же Лера какая-то другая – она то ускользает от моих рук, то упирается ладонями в грудь, сдерживая натиск самца, который месяц не прикасался к женщине (в период размолвок супруга меня так «наказывала» – не допускала к телу). Кого другого я бы понял, но Лера! Она же сама была мотором в постели, заводила так, что сердце едва не выскакивало из груди! «Всё?» – спрашивает, после чего снимает серьги и кладет их на тумбочку. Значит, это только ради памяти, Лера? Значит, ты вроде как отдаешь долг непонятно за что? Только я не хочу, чтобы мне отдавали долг, и опять принимаюсь мять и тискать это гибкое жаркое тело, что ненавязчиво выворачивается из-под меня…

– Извини, я не…

– Не хочешь?

Лера часто дышит, затем говорит:

– Не так… Привыкать не хочу.

– А что плохого в том, если привыкнешь? Может, отвыкать больше не придется? У меня же такое сейчас в жизни – я тебе просто не рассказывал!

И, как за спасательный круг, я цепляюсь за откровенность, без стеснения бью на жалость, представая в своем рассказе бедным-несчастным, выпертым, по сути, из семьи и заболевшим серьезной болезнью. В эти минуты Меньер выступает моим союзником; и мать и сын Мищуки тоже союзники, потому что первый доказывает, как нелегко мне живется, а вторые выявляют мое благородство, дескать, этот мужик в беде не бросит. Я встаю во весь рост, завернутый в простыню, и больше всего хочу, чтобы меня начало раскачивать, как мачту во время шторма, ведь женское сердце мягкое, жалость его растапливает, как пламя – воск. Но, как назло, вестибулярный аппарат работает в эти минуты нормально, прикидываться же не хочется, такое, пожалуй, будет пошлостью…

– Мексика? – одеваясь, Лера дергает острыми лопатками, – нет, это очень далеко…

– Вот именно – очень! А еще муж мешает ее вернуть, представляешь?!

– Такое представить как раз не трудно. Мужики – известные сволочи!

Через минуту она уже одета, а я так и стою в простыне, будто римский трибун. Теперь окончательно ясно: я просто получил отступного. И, наливаясь стыдом и язвительностью, я тоже быстро натягиваю штаны.

Далее следует обмен колкостями: нет, все-таки скажи откровенно: ты связалась с издателем этой вот макулатуры? Может, сама начала пописывать «Кровавые бани»?! Ни с кем я не связалась. Нет, скажи честно! Я честно говорю: ни с кем из мужчин я не связывалась. Этот издатель – такое же чмо, как… Ладно, не угадал. Зачем окучивать родные просторы, если Европы с Америками распахнули свои двери? Махнем-ка мы в нейтральную Швецию, купим себе «Вольво» и будем с утра до вечера слушать «Аббу»!

Лера молчит, затем отстраненно усмехается.

– Зря я тебе дала телефон Эльзы. Хотела… Не знаю даже, чего я хотела?

Потом я долго обкатываю в памяти наш разговор, но понять Леру не получается. Странное в ней что-то появилось, чуждое и непонятное, будто ее поместили внутрь пузыря, за стенками которого царят другие законы. Она смотрит на меня сквозь эти стенки, желчно усмехается, но почему она это делает – совершенно неясно. Или это я нахожусь внутри пузыря, только собственного? Все что-то решают, как-то устраиваются в жизни, дергаются, и только я, идиот, вынужден заниматься какой-то сумасшедшей семейкой, между прочим, подвергая риску свое здоровье!

Я беру тайм-аут на сутки, лишь потом отправляюсь к служителям юстиции.

Перед тем, как свернуть в тихий переулок, я замедляю шаг. Береженого бог бережет, поэтому я встаю на другой стороне улицы и, прислонившись к стене дома, озираю автостоянку. У владельцев таких «БМВ» что-то с «крышей» творится, они слишком быстро поднялись из грязи в князи, а потому делают много резких и бессмысленных поступков. Помнишь, как в твоем городе у владельца бензоколонки сожгли иномарку? И как он в ответ подпалил дом того, кого подозревал? Можно было бы сказать: и хрен с ними, только дом-то оказался многоквартирный! Эти ребята напоминают младенцев, которые внезапно выросли до размеров взрослых людей: телодвижения нелепые, и постоянно хочется порвать в клочья какую-нибудь игрушку…