Страница 59 из 123
ШЕСТЬ долгих месяцев провела Евгения Сергеевна в больнице. Первые две недели ее держали в Койве, но так и не смогли вывести из состояния тяжелейшей каталепсии и отправили в Свердловск. Выписалась она поздней осенью сорок четвертого года и была похожа на подростка — остриженная наголо, она и ростом сделалась как будто меньше, и похудела до прозрачности. Говорила замедленно, полушепотом, постоянно оглядывалась по сторонам и виновато улыбалась при этом.
Андрей, заметив такие перемены в матери, постеснялся даже обнять ее. Сам он вырос, возмужал. Он стоял у двери, не решаясь войти в комнату (Евгения Сергеевна вернулась, когда он был в школе), а она сидела на кровати и смотрела на него. Она улыбалась, но глаза оставались грустные, наполненные безысходной тоской, и Андрею стало не по себе.
— Как ты тут жил без меня? — спросила она обыденно, как будто отсутствовала всего несколько дней и причина отсутствия была вполне обычной.
— Нормально, — ответил он.
— Да, я знаю. — Она кивнула. — Валентина Ивановна мне рассказала. Огород, говорят, помогал копать, это верно?
— Помогал.
— Молодец, сынок. Ты уже совсем взрослый. В школе все в порядке?
— В порядке.
— Ну и ладно. Теперь уже скоро и война кончится, поедем мы с тобой домой, в Ленинград. От тетушки не было письма? — Евгения Сергеевна написала Клавдии Михайловне тотчас, как только стало известно о прорыве блокады.
— Не было.
— Ничего, наладится все. А меня вот остригли… — Она смущенно развела руками. — Я помолодела, наверное?.. Там всех стригут. Правильно, конечно. Иначе можно завшиветь. Придется ходить в платке, пока не отрастут волосы. Смешная я стала?
— Почему смешная, нисколько, — растерянно пробормотал Андрей. Мать казалась ему не столько смешной, сколько жалкой.
— Ты у меня молодец, мужчина! Подойди ко мне. Наклонись, я хоть поцелую тебя. Что-то не встать, слабость в ногах. От свежего воздуха, это скоро пройдет. Летом гуляли, а осенью почти нет. То дождь, то ветер сильный. Что-то я хотела у тебя спросить?.. Забыла. Память никуда стала. — Евгения Сергеевна потерла виски. — Ладно, потом вспомню.
— Давай уедем отсюда, — неожиданно сказал Андрей. — Теперь и домой, говорят, можно.
— Уедем, обязательно уедем. Немного потерпи. А тебе разве плохо здесь? Тебя кто-нибудь обижает?
— Вообще, так просто. Не хочется больше здесь жить.
Нет, никто не обижал Андрея, никто не говорил ему ничего такого, что могло бы вызвать в нем обиду, а все же он чувствовал какую-то настороженность окружающих его взрослых по отношению к себе. И началось это, как ему казалось, сразу после того, как заболела мать. Или чуть позднее, когда арестовали Надежду Петровну, а потом, спустя буквально несколько дней, отпустили. По поводу ее счастливого освобождения ходили самые разные слухи, и ребята, разумеется, всё знали. Говорили, например, что Надежда Петровна кого-то «посадила» и за это ее отпустили, но говорили также и о том, что кто-то хотел «посадить» как раз ее, чуть ли не из-за ревности («мужика, бессовестные, не поделили»), однако где следует разобрались во всем и она оказалась ни в чем не виноватой… Слухи эти странным образом почему-то связались в голове Андрея с матерью, хотя он и не понимал, какая тут могла быть связь. Но связь была, и это скоро подтвердилось. Надежда Петровна заметно изменилась — держалась теперь с ребятами подчеркнуто официально, сухо, никого не выделяла и строго придерживалась программы, — а вот Андрея и вовсе перестала замечать, даже когда вызывала к доске, не смотрела на него. А потом он стал обращать внимание, что и другие учителя избегают лишний раз спросить его и тоже стараются не смотреть на него. Он решил, что его жалеют в связи с болезнью матери, и тогда понял, почему жалость считается чувством, унижающим человеческое достоинство. Это в самом деле было неприятно, как будто тебя, почти взрослого человека, все время гладят по голове, приговаривая: «Ах ты, бедняжка…»
Возможно, Андрей со временем разобрался бы в истинных причинах отчуждения учителей, в подчеркнутом равнодушии Надежды Петровны, понял бы, что дело совсем не в жалости и не в болезни матери, а в чем-то ином, но тут вернулась сама Евгения Сергеевна, и, увидав ее, похожую на подростка и не похожую на себя прежнюю, он подумал, что теперь еще и мать будут все жалеть, и хорошо, если молча, а то начнут высказывать свою жалость, и ему сделалось вовсе уж неприятно, противно даже, Он представил, как вздыхают знакомые люди, глядя на мать, и ему захотелось броситься к ней, приласкаться, но ведь и это было бы проявлением жалости…
— Ах, сынок, — с силой растирая виски, чтобы прогнать возникшую в голове боль, проговорила Евгения Сергеевна, — если бы нам было куда уехать! Тетушка молчит, а чтобы выехать в Ленинград, нужен вызов от родственников. Я напишу ей еще. И Кате напишу. Может, Катя вышлет нам вызов?.. Значит, в школе у тебя все в порядке?
— Да, — сказал Андрей. — Знаешь, Надежду Петровну забирали, но выпустили.
— Куда забирали?
— Ну… Сама знаешь.
— Господи, еще не хватало. Но я рада за нее, что выпустили. Очень рада, сынок. Ты передай ей привет от меня. Я как-нибудь зайду к ней.
Вполне вероятно, что, упомянув Надежду Петровну, Андрей интуитивно и рассчитывал именно на то, что мать передаст привет или попросит еще что-нибудь передать и тогда у него появится естественный повод подойти к Надежде Петровне, заговорить с ней. За полтора месяца, прошедшие с начала учебного года, они ни разу не поговорили, она ни о чем его не спрашивала, даже о здоровье матери, у него же не было повода подойти, а невидимая, но ощутимая стена отчуждения и холодности, возникшая между ними, мешала подойти просто так.
На другой день он подошел и сказал:
— Мама выписалась из больницы и передавала вам привет.
— Вот как?.. — Надежда Петровна взяла со стола журнал, стопку тетрадей и пошла из класса.
Андрей почувствовал, что вот сейчас, сию вот минуту что-то произошло, и произошло не очень приятное, но что именно — понять не мог. И еще ему показалось, что Надежда Петровна поморщилась, когда он передал привет…
А Евгения Сергеевна не забыла и, когда Андрей пришел из школы, спросила, передал ли он привет Надежде Петровне.
— Да.
— Спасибо, сынок. А она ничего не передавала мне?
— Тоже привет, — солгал Андрей. Солгал единственно потому, что не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть мать. Не говорить же правду. А она обрадовалась.
Ей было отчего радоваться привету. В последнее время, придя в себя, она много думала о случившемся накануне болезни и сделала страшное, ужаснувшее ее открытие: все было подстроено Шутовым так, чтобы ее можно было обвинить в доносительстве. То есть прежде всего подозрения падали именно на нее. Не случайно же он впутывал ее в свои дела. Значит, видел в ней человека, который готов пойти на провокацию, готов стать его доносителем. А если это видел и понимал он, могли — должны были — видеть и понимать другие. Его же дело заключалось лишь в том, чтобы укрепить подозрения, устроить все таким образом, чтобы подумали на нее. И потом… Все они — и Уваров, и Дмитрий Иванович, и Надежда Петровна, и Семен Матвеевич — были как-то связаны между собой раньше, доверялись друг другу, а она в их кругу появилась последней, и вся эта история совпала с ее появлением. А Фатеев нужен был Шутову для того, чтобы придать делу весомость. Разумеется, она-то знает о своей непричастности к доносительству, сама немало поломала голову, пытаясь угадать, кто донес о разговоре в доме Уварова, однако они, те, кто был чист перед товарищами, этого не знали и имели основания заподозрить ее.
Было это тем более ужасно, что она не знала, как оправдаться. Хотя бы уже потому, что не перед кем. Оставалась одна Надежда Петровна, каким-то чудом уцелевшая и освобожденная после ареста. Поэтому Евгения Сергеевна и обрадовалась, получив обратный привет. И не подумала, кстати, о том, что подозрения ведь могут возникнуть и в отношении самой Надежды Петровны, раз ее почему-то освободили. Она не хотела больше ничего, она устала думать об этом. В конце концов, донести или просто проговориться мог кто угодно. И скорее всего, о разглагольствованиях этого Семена Матвеевича Нуйкина донес человек, которого и не было на дне рождения. Он ведь наверняка болтал об этом и в других местах, но тоже в присутствии Уварова. Поэтому Надежду Петровну освободили, а ей самой помогла болезнь. Иначе Шутов либо заставил бы ее работать на себя, либо тоже арестовал. Безусловно одно: она нужна была Шутову для определенной цели, и он ее запугивал, чтобы окончательно запутать и сломать. Устроил целый спектакль, чтобы нагнать на нее побольше страху. Только ошибся в своих изуверских расчетах! Поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло…