Страница 111 из 123
— Можно, я возьму? — спросил он, беря камею. — Подарю хозяйке, у которой жили. Она за могилой присматривает… „
— Бери, какие дела, — разрешил Евангелист. — здесь всем хватит и еще останется. — Он усмехнулся. — Еще какую-нибудь хреновину возьми, загонишь на Урале. А гроши-то у тебя есть?
— Немного есть.
— Я могу куска два дать, — сказала Крольчиха. — Потом сочтемся.
— На том свете пирожками с ливером, ха-ха! — рассмеялся Балда.
Евангелист молча ударил его ладонью в лоб.
— Ты чего, я же пошутил…
— И я пошутил, — сказал Евангелист.
Андрей оставил у себя камею и Дон-Кихота.
XXVIII
НИЧЕГО на первый взгляд не изменилось на станции в Койве. Тот же вокзал, покрашенный в грязно-коричневый цвет, как почти все провинциальные вокзалы России, тот же кипятильник с сохранившейся надписью: «Бесплатно», та же торговая палатка, которая никогда, кажется, не открывалась. И в зале ожидания, куда Андрей заглянул любопытства ради — делать ему там было нечего, — тоже все осталось по-старому: скамейки с. вырезанными навечно буквами «НКПС» (теперь Андрей знал, что означают, а вернее — означали эти буквы), гофрированная «голландская» печка, чистая до уровня, куда уборщица могла дотянуться рукой, бачок с не меняемой неделями водой, отчего вода пахла, болотом, помятая кружка на цепочке…
Впрочем, приглядевшись повнимательнее, Андрей все-таки обнаружил и кое-что новенькое. Например, расписание единственного поезда было не на обыкновенном листке бумаги, а на куске фанеры, и аккуратно написано краской, а вместо военных плакатов и лозунгов, призывающих «отдать все силы для победы над врагом», новые лозунги призывали «отдать все силы на восстановление разрушенного войной народного хозяйства». На одном из плакатов здоровенный молодой мужик в рабочей спецовке, вытянув руку с огромным указательным пальцем, спрашивал: «Ты подписался на заем?»
На всякий случай Андрей заглянул в окно дежурки — вдруг Алексей Григорьевич на работе, — но там сидела женщина.
Он пошел напрямик, по шпалам. «Паровоз набит битком, а я, как курва, с кипятком — по шпалам, по шпалам..» — усмехнулся он, припомнив слова дурацкой, но веселой песенки. Так дорога в поселок была заметно короче, и, хотя через каждые полсотни метров официальные предупреждения грозились штрафом «за хождение по путям» и пугали неотвратимой смертью под колесами поезда, ходили здесь все, в том числе и железнодорожники.
А вот и, школа, где Андрей учился. Она смотрит окнами на железную дорогу. У одного из этих окон, на втором этаже, сидел когда-то Андрей. Но у которого именно?.. Ему вдруг стало это интересно. Пятое справа, если встать к школе лицом?.. Нет, скорее — шестое…
Он подавил в себе глубокий вздох. И в голову явилась неожиданная мысль, что прошло ведь совсем немного времени и наверняка в школе работают прежние учителя. И Надежда Петровна, может быть, работает. Он подумал, что в таком случае его могут узнать, и прибавил шагу. Почему-то не хотелось быть узнанным, хотя Андрей понимал, что в этом нет ничего страшного. На нем не написано, слава Богу, кто он, да и одет он вполне прилично, даже хорошо одет, если разобраться, и все же он прибавил шагу, чтобы скорее миновать школу.
Только возле дома он позволил себе маленькую передышку. Ему нужно было успокоиться и прийти в себя, собраться с мыслями — ведь он знал, что сейчас ему придется лгать…
Калитка была не заперта, да она и не запиралась никогда, и Андрей вошел во двор. Было тихо. У забора, разделявшего двор и огород, копошились куры, охраняемые бдительным старым петухом, который, подергивая шеей, внимательно приглядывал за котом, спящим на крыльце. У стены, под водостоком, стояла бочка с водой, подернутой зеленой ряской. Протяжно скрипнула дверь. На крыльцо вышел Алексей Григорьевич. Они встретились взглядами. Кот, словно почувствовав свою непричастность к происходящему, неохотно поднялся, выгнул спину, потягиваясь, и не спеша отправился по своим делам.
— Приехал, паря?.. — сказал Алексей Григорьевич. Он узнал Андрея, когда тот еще только входил в калитку — в окно узнал, — и вышел встретить.
— Я, — зачем-то ответил Андрей.
— Вижу. А чего ж стоишь посреди двора? Проходи в дом. — Он шагнул навстречу Андрею, они обнялись. — Хорош, совсем взрослый стал.
Они вошли в дом. Валентина Ивановна, сидевшая у стола — она перебирала пшено, — подняла голову и, признав Андрея, захлопотала, говоря какие-то ласковые слова, и от ее слов дрогнуло в груди, он почувствовал и радость, какую люди испытывают при встрече после долгой разлуки, и горечь, от которой спазм сдавил горло потому что он не мог сказать этим людям правду… И он подумал, что сделал, пожалуй, ошибку, приехав сюда. Лучше бы не приезжать или хотя бы не приходить а пойти прямо на могилу матери и сегодня же уехать назад, не тревожить хороших людей, которые были искренне рады его приезду. А ведь он для них совершенно чужой. Всегда был чужим, а теперь-то и вовсе. И нечем, кроме лжи, ответить на их искренность и радость…
Он поставил чемодан {купил специально в Свердловске) на табуретку, открыл его, чтобы достать подарки. Алексей Григорьевич положил ему руку на плечо:
— Успеется с этим. Рассказывай, что и как у тебя.
Андрей был готов к такому вопросу, а все же растерялся немного. Пряча глаза, ответил неуверенно:
— Нормально, в общем. В Ленинград съездил…
— Что там? Своих-то кого разыскал?
— Катю только, — вздохнул Андрей. — Она домработницей у нас была.
— Видишь ты, какое дело!.. — Алексей Григорьевич покачал головой. — Война, брат. Устроиться не успел?
— Прописался только. Катин муж в милиции работает, у них и прописали.
— Тогда ничего, раз так. А мы ждем тебя.
— Уж и заждались совсем, — сказала Валентина Ивановна. — Уж думали, что и не приедешь…
— Главное, что прописался, — перебил ее Алексей Григорьевич. — Остальное-то как-нибудь, устроится все. Письмо наше получил?
— Получил, спасибо.
— Я для верности спрашиваю, а не для спасиба. А сам не мог написать?
— Не мог, — солгал Андрей.
— Туда, выходит, можно, а оттуда нельзя, — понимающе кивнул Алексей Григорьевич. — Учителку-то свою помнишь?
— Помню.
— Нет ее. Забрали. Такие у нас тут дела.
— Как забрали, за что?..
— А за что и других забирают. Нам, видишь ты, какое дело, не докладывают, когда забирают. — Алексей Григорьевич вздохнул шумно, а Валентина Ивановна, отвернувшись, перекрестилась на образа. — Ну, показывай, что у тебя в чемодане, раз привез. Обратно же не повезешь.
Андрей достал шелковую мужскую рубашку, купленную тоже в Свердловске на барахолке:
— Это вам.
— Спасибо, паря! Угодил. Женихом теперь буду.
— А это вот вам. — Андрей протянул Валентине Ивановне камею.
Она убрала руки за спину и отступила:
— Господь с тобой!.. Не барыня я. чтоб такие-то брошки носить. Она же большие тыщи небось стоит…
— Я не покупал, — нашелся Андрей. — От бабушки осталось кое-что.
— Она померла, а вещи, выходит, сохранились!».. — недоверчиво проговорил Алексей Григорьевич..
— Да, соседи отдали.
— Есть, значит, еще люди на свете, не все перевелись. Бери, Валентина, раз такое дело. Не обижай парня, он же с чистым сердцем.
— Уж и не знаю прямо, — с сомнением сказала Валентина Ивановна — Куда я ее одевать-то стану?
— Пусть лежит, — сказал Алексей Григорьевич, — Память будет.
Незаметно за разговорами день пролетел, выпили малость самогону, и вроде не проговорился Андрей, вроде не дал повода к недоверию, а тем не менее Алексей Григорьевич почувствовал что-то неладное, а скорее всего, камея навела его на подозрения.
Он поделился своими сомнениями с Валентиной Ивановной.
— С чего ты взял? Парень как парень, культурный, смотри-ка, обходительный. На мать похож. Показалось тебе…
— Дай-то Бог, — сказал Алексей Григорьевич, — а только есть у него что-то такое на уме…
— Мерещится тебе.