Страница 102 из 123
Великое дело — радость, она, слава Богу, хоть иногда заставляет забывать о разных суетных необходимостях и не задавать себе лишних вопросов, ответы на которые жизнь в конце концов дает сама. Увы, слишком часто эти ответы бывают поздними и никому не нужными…
Поздоровавшись с матерью, бабушка, строго глядя на старшего брата, спросила:
— Вы рационы свои получили?
Дело было в воскресенье, а по воскресным дням в училище кормили один раз в день, в обед, а выдавали весь рацион сразу, и горячее тоже. Понятно, нам в тот день было не до рационов (если честно, они были проданы заранее, а деньги потрачены на эскимо), и ми не могли взять в голову, что бабушка в такой день поинтересуется этим. Обычно же, когда мы приезжали на выходной в Колпино, хлеб от рациона непременно привозили с собой. Так было заведено, поэтому ездили мы не часто: нужно было дождаться обеда, чтобы получить рацион, а пригородные поезда ходили редко.
Мы сказали, что не получили рационы (мать приехала утром), что было еще рано…
— Мне нечем вас кормить, — сказала бабушка. — Поезжайте и получите.
— Пусть остаются, крестная. Мы же давно не виделись, — заступилась мать. — У меня все есть.
— Ты все такая же, Евгения!.. Войну пережила, Василия потеряла, а ничему не научилась. Ишь богатеи какие нашлись, рационами разбрасываться!..
Ослушаться бабушку мы не могли и, таким образом, день приезда матери отпраздновали вынужденной голодовкой в общежитии: вернуться в Колпино без хлеба мы не посмели, а откупить обратно свои рационы— не было денег.
Выше я упомянул, что у матери было с собой не много вещей. После оказалось, что зато многое было отправлено из Тавды багажом, и спустя какое-то время мы получили этот багаж. Причем получали опять же мы со старшим обратом, и нам помогал наш друг Ерема. В багаже были в основном продукты: американская тушенка, сгущенное молоко. И кое-какая одежда. Словом, вернулась мать отнюдь не с пустыми руками. Были у нее — это я знаю точно — и деньги.
Поселили ее на чердаке, в комнатке, приспособленной для жилья, у другой тетки (у них был собственный дом, один из немногих, кстати, сохранившихся в войну), там мать и прожила несколько месяцев, а потом вынуждена была съехать. И это еще одна из тайн, похороненная вместе с нею и родственниками старшего поколения… Может быть, ее просто не прописали постоянно в Ленинграде? Не знаю. Но работать она работала какое-то время на Ижорском заводе.
Вот вспомнился эпизод, неприятный эпизод, вряд ли что-нибудь объясняющий, но все же…
Надо сказать, что, предчувствуя скорый арест отца, родители успели кое-что вывезти из дома и поместить на хранение у родственников матери в Колпине. Уже после ее смерти то чайный сервиз появлялся у кого-нибудь на столе в праздничные дни, для гостей, то патефон, который целехонек и сегодня, но нам его не отдают, молчат, словно не знают, чей это патефон (по семейной легенде, которую я слышал в детстве, он был подарен отцу… Ждановым!), то еще какая-нибудь вещь. Однажды, когда мы с женой были в гостях у бабушки, в доме которой и ютилась по приезде с Урала мать, мужчины собрались в палисаднике играть в карты. Вечер был прохладный, и муж двоюродной сестры матери, зять бабушки, пошел в дом одеться потеплее. Вернулся он в накинутой на плечи старой беличьей шубе, и я сразу узнал ее — это была шуба матери. Без всяких задних мыслей, вовсе не имея в виду обидеть дядю (в нашем роду всех называли «дядя», «тетя») — да и человек-то он был прекрасный, — я просто сказал, что это мамина шуба. А была-то она, Господи, вся вытертая уже, совсем лысая. К тому же я не имел и не имею понятия, как она попала к тетке.
— Ты ошибаешься, — сказал дядя. Он не знал ничего, потому что женился на тетке во время войны, в Сибири. — Это Олина шуба.
— Да нет, — возразил я по дурости, — Она была у мамы еще при отце.
Дядя молча повернулся и снова ушел в дом. Его не было долго. Пришел он насупленный, пожалуй что и злой, хотя злым бывал редко, и на нем была «душегрейка». Он не сказал больше ни слова. А мне до самой его смерти хотелось извиниться перед ним. Не извинился, так уж получилось…
Съехав с чердака, мать устроилась на работу в «Лен-лес» и кочевала оставшиеся два года жизни по разным леспромхозам и лесопунктам, жила с младшим обратом в бараках, а сестру вынуждена была отдать в детский дом, иначе вряд ли сестра выжила бы в тех условиях. Да и брат находился больше в школе-интернате во Мге, откуда и сбежал. Как-то я увидел его в поезде. Я курил в тамбуре, а он появился неожиданно на переходной площадке. Я знал, что он удрал из интерната — его искали, — и кинулся к нему, однако он быстро перелез на подножку и спрыгнул на ходу.
Умирала мать в областной больнице. Старший брат жил тогда в Череповце, строил металлургический гигант, нас с младшим братом, увы, также не было в Ленинграде— носила нас нелегкая по стране…
Много позднее я узнал, что мать разыскивали органы, что на нее было заведено какое-то дело, и кто знает, не была ли ее ранняя смерть избавлением— ведь это был печально памятный сорок девятый год.
И все всего боялись.
Все и всего…
XXIII
АНДРЕЙ вышел из парадной, на мгновение задержался, раздумывая, куда идти, в какую сторону хотя бы, чтобы поехать в жакт за справкой, увидел тормозящий у остановки трамвай и побежал наискосок через улицу. И нарушил правила — здесь не было перехода. Другие прохожие переходили именно в этом месте, и постовой, торчащий на углу, — накануне, кстати, его вроде бы не было — не обращал внимания на это. Но едва Андрей добежал до середины улицы, как раздался пронзительный свисток, и постовой поманил Андрея пальцем:
— Почему нарушаешь? Правила для кого, для Пушкина? — Виноват.
У постового был чрезвычайно деловой вид. Ему поручили задержать молодого человека, который, по всей вероятности, может здесь появиться, и дали приметы: высокий, семнадцати-восемнадцати лет, в кепке-«лондонке» серого цвета, в коричневых брюках, в коричневых же парусиновых баретках, в серой, с черной кокеткой, в куртке-«москвичке».
Оглядев Андрея, постовой нашел, что все приметы сходятся один к одному, но, чтобы не вышло ошибки, все-таки лучше проверить документы. Тот, которого велено задержать и доставить в отделение, имеет временный паспорт на имя Воронцова.
— Документы, — потребовал постовой. — Андрей не сразу сообразил, для чего понадобились документы. Ведь за нарушение правил просто штрафуют. Впрочем, проверяли же на вокзале, почему бы не проверить и этому легавому? Может, им нравится проверять.
Он предъявил паспорт. Но теперь в паспорте лежала и справка об освобождении: показав Антонову, он не спрятал ее обратно в носок.
— Пройдемте со мной в отделение, — сказал постовой и взял Андрея за локоть.
— Зачем? — Он пытался освободить руку, однако постовой держал крепко.
— Там разберутся.
Нет в тот момент Андрей ничуть не встревожился, не удивился. Постовой вычитал, что направление дано в Южноуральск, вот и решил отвести в отделение. Ничего страшного. Он сошлется на Антонова, они ему позвонят — и все будет в порядке. __
А день был отличный, редкостный для Ленинграда день Прямо картинка. Высокое яркое солнце, небо до опьянения голубое, чистое, словно помытое, ни тучки, ни даже облачка — сплошная золотистая голубизна. Вдоль тротуара росли аккуратно постриженные кусты не то акации, не то жасмина. Андрей не разбирался в этом, он только и мог отличить елку от березы и в школе терпеть не мог ботанику — скучища, спать хотелось на ботанике. Какие-то там тычинки, пестики и прочая галиматья.
Милиционер ослабил хватку. Пальцы, наверно, устали И вообще задержанный вел себя странно, не пытался бежать, не канючил, шел спокойно и улыбался.
Немножко странно было и самому Андрею, что он покорно позволяет вести себя в отделение. Вот взять и рвануть Через кусты, в подворотню — и поминай как звали Но ему не нужно бежать. Сейчас все выяснится, и он поедет за справкой. Заодно и спросит в милиции, как найти жакт. Получит нужную справку, что они действительно жили перед войной на проспекте Газа, вечером вернется к Антонову, к Сергею Сергеевичу…