Последние хорошие места

Сегодня было хорошим днем, и он, с карабином спускаясь к лагерю, был счастлив, хотя беда притаилась, как зацепившийся в кармане рыболовный крючок, который иногда царапал его при ходьбе. Рюкзак оставили в шалаше. Вряд ли стоило бояться, что его найдет днем медведь, днем все медведи кормятся на болотах ягодами, но Ник все равно закопал бутылку с виски за ручьем. Пока Махоня не вернулась, Ник сел на поваленное дерево и проверил карабин. Они шли за куропатками, поэтому он вынул обойму, высыпал из нее на ладонь патроны с длинными гильзами и спрятал в замшевый патронташ, а зарядил короткие. Они делают меньше шума при выстреле и, если он не сможет попасть в голову, не вырвут кусок мяса.

Теперь он был готов. Можно трогаться. Где же девочка, подумал он, а потом подумал: не волнуйся. Ты ее сам отправил. Не нервничай. Но он волновался и из-за этого был зол на себя.

— Вот и я,— сказала сестра.— Извини, что так долго. Далековато ушла.

— Ты умница,— сказал Ник.— Пошли. Ведерки взяла?

— Ага, и крышки.

Они пошли через холм к ручью. Ник пристально посмотрел вверх по течению ручья и на склон. Сестра наблюдала за ним. Она положила ведерки в мешок и при помощи другого мешка перекинула все через плечо.

— Удочку возьмешь? — спросила она.

— Нет. Будем удить — срежу.

Он шел впереди, поодаль от берега, держа карабин в руке. Он вышел на охоту.

— Странный ручей,— сказала сестра.

— Это самый большой ручей, какой я когда-нибудь видел,—ответил Ник.

— Он слишком глубок и страшен для ручейка.

— В нем постоянно бьют ключи,— сказал Ник.— Он подмывает берега и вымывает все более глубокое русло. Вода в нем страшно холодная. Потрогай, Махоня.

— Ух ты! — сказала она. Вода была оглушающе холодная.

— Солнце слегка нагревает его,— сказал Ник,— но только чуть-чуть. Мы возле него все найдем. Ягодник внизу.

Они шли вниз по течению ручья. Ник всматривался в берега. Увидев след выдры, он показал его сестре, а после они увидели крошечных корольков с рубиновыми хохолками. Сторожко и точно передвигаясь между кедрами, птахи охотились за насекомыми и подпустили Ника с сестрой совсем близко. Потом они заметили свиристелей, которые перелетали так спокойно, изящно, с таким благородным достоинством. На крыльях и на хвосте у них были колдовские пятнышки, и Махоня сказала:

— Они самые-самые красивые, Ники. Красивее этих птиц просто не бывает.

— Они похожи на тебя,— сказал брат.

— Нет, Ники, не дразнись. Когда я вижу кедровых свиристелей, я делаюсь такая гордая и счастливая, до слез.

— Когда они в полете сворачивают, садятся на ветку и начинают двигаться так гордо, неторопливо и дружелюбно,— сказал Ник Адамс.

Они пошли дальше, и вдруг Ник вскинул карабин и выстрелил, прежде чем сестра увидала, куда он смотрит. Она только сразу услышала, как бьет и хлопает крыльями на земле большая птица. Ник перезарядил карабин и выстрелил еще дважды, и каждый раз девочка слышала отчаянное хлопанье в ивняке. Потом большие бурые птицы с шумом вылетели из кустов. Одна из них пролетела совсем немного, села на ветку и, склонив украшенную гребешком голову набок и сморщив перья воротничка, уставилась вниз, где те, другие, бились еще на земле. Сидя на красной ветке, наклонив голову, красивая, толстая, тяжелая птица выглядела так глупо, что, когда Ник осторожно поднял ружье, сестра шепнула:

— Не надо, Ники. Пожалуйста. Нам уже хватит.

— Ладно,— сказал Ник.— А то хочешь, возьмем ее?

— Нет, Ники, нет.

Ник подошел к ивняку, поднял трех куропаток, размозжил им головы о приклад и положил рядом на мох. Сестра взяла их в руки — теплых, толстых, с великолепным оперением.

— Ты подожди, мы их на вкус попробуем,— сказал Ник. Он был счастлив донельзя.

— Сейчас мне их жаль,— сказала сестра,— Они так же радовались утру, как мы.

Махоня посмотрела на все еще сидевшую на дереве куропатку.

— Глуповато выглядит, когда таращится сверху вниз,— сказала она.

— В это время года индейцы зовут их глупыми курочками. Когда на них начинают охотиться, они умнеют. Это не настоящие глупые курочки. Те не умнеют, они по-настоящему называются ивняковыми, а это зобастые куропатки.

— Надеюсь, что мы поумнеем,— сказала сестра.— Прогони ее, Ники.

— Сама гони.

— Кыш, кыш, куропатка, лети прочь!

Куропатка не двинулась.

Ник поднял карабин. Птица посмотрела на него. Он знал, что, если он сейчас застрелит ее, сестра огорчится. Он резко дунул, щелкнул языком и губами изобразил звук, подобный шуму взлетающих из укрытия куропаток. Птица зачарованно уставилась на него.

— Оставим ее лучше в покое, — сказал Ник.

— Извини, Ники,— сказала сестра.— Она дура.

— Вот погоди, мы их на вкус попробуем,— сказал ей Ник,— Тогда поймешь, для чего мы на них охотимся.

— На них сейчас нельзя охотиться?

— Конечно. Но во-первых, они уже взрослые и, кроме нас, на них никто не охотится. А во-вторых, я бью ушастых сов, а большая сова, если может, убивает по куропатке в день. Они все время охотятся и бьют всех птиц без разбору.

— Эту она убила бы запросто,— сказала сестра.— Вообще, я уже все, в порядке. Хочешь положить их в мешок?

— Надо сначала выпотрошить и положить в мешок вместе с папоротником. Ягоды уже близко.

Они сели, прислонясь к стволу кедра. Ник взрезал птичьи тушки и, запустив вовнутрь правую руку, вынул теплые внутренности, съедобные потроха отделил, вытер, вымыл в ручье. Когда тушки были разделаны, он пригладил на них перья и, завернув в папоротник, уложил в мешок из-под муки. Леской он связал вместе горловину и уголки мешка, перекинул через плечо, вернулся опять к ручью и внутренности опустил в воду, а ярко окрашенные куски легких бросил подальше, чтобы посмотреть, как сквозь тугую толщу быстрой воды поднимается к ним форель.

— Из них получилась бы хорошая наживка,— сказал он,— но сейчас нам наживка не нужна. Наша форель вся в ручье, и мы будем ее брать, когда понадобится.

— Будь этот ручей ближе к дому, мы бы разбогатели,— сказала сестра.

— В нем бы ничего не осталось. Это последний по-настоящему нетронутый ручей. Есть еще один, но уж к нему совсем не добраться. Дальше, за озером. Я сюда никого не проводил ловить рыбу.

— Кто-нибудь здесь рыбачил?

— Из тех, кого я знаю, никто.

— Так это девственный ручей?

— Нет. Его знают индейцы. Но с тех пор как кончилась заготовка коры и лагеря опустели, они ушли.

— Сын Ивенса тоже не знает?

— Ну уж, нет,— сказал Ник, но когда он вспомнил о нем, ему стало худо: мальчишка стоял у него перед глазами как живой.

— О чем ты думаешь, Ники?

— Ни о чем,

— Нет, думаешь, и должен сказать, потому что я сейчас — твой товарищ.

— Он может и знать,— сказал Ник.— Черт, он может и знать.

— Но ты не уверен, что он знает?

— Нет. В том-то и беда. Будь я уверен, я бы убрался прочь.

— А может, он сейчас в нашем лагере,— сказала сестра.

— Не смей так говорить! Ты хочешь его накликать?

— Нет, — сказала она,— Извини, что я заговорила о нем.

— Не извиняйся, — сказал ей Ник.— Так даже лучше. Я все время думал и только на время выкинул из головы. Мне надо всегда обо всем думать, всю жизнь.

— И так ты все время обо всем думаешь.

— Но не о таких делах.

— Давай спустимся и хотя бы соберем ягод,— сказала Махоня.— Мы можем сейчас что-нибудь сделать?

— Ничего,— сказал Ник.— Соберем ягод и вернемся к лагерю.

Но он был уже занят тем, что пытался приспособиться вновь и продумать все заново. Не надо паниковать. Ничего не изменилось. Все шло точь-в-точь как тогда, когда они решили уйти сюда и переждать события.

Мальчишка мог выследить его здесь раньше, но не похоже, чтобы он сделал это. Он мог подглядеть, когда Ник вышел сюда через землю Ходжеса, но это очень сомнительно. Никто не ловил здесь форель, Ник был уверен. Но младшему Ивенсу плевать на рыбную ловлю.

— Гаденыш только и знает — следить за мной,— проговорил Ник.