Страница 8 из 9
Ведь увидела она там Митеньку, свою первую любовь.
Учились они в одном институте, на параллельных курсах, и любовь эта была с первого взгляда.
Он был тонкий, синеглазый, совсем мальчик, так и она была, понятное дело, девятнадцатилетней. Он ходил в рваных кроссовках и старой курточке. Это совсем его не заботило. Он всегда был веселый, от избытка этой веселости он мог вдруг обежать ее кругом или вспрыгнуть на парапет, если они шли по набережной. И походка у него была легкая, какая-то летящая. Он был балагур, а она застенчива и молчалива, но чувствовала себя с ним, как ни с кем, свободно. Только улыбалась на все его шутки, на все его приколы. И от ее улыбки он веселел еще больше. Он немного картавил, но и это в нем ей нравилось.
Весь день они были вместе, только на лекциях сидели в разных аудиториях, а так, в остальное время они и не разлучались. На переменах, в библиотеке, потом он провожал ее домой и засиживался допоздна, и после шел на работу. В соседнем городе у него оставалась больная мать, ему она помочь не могла, так что он все время работал: то ночным сторожем, то дворником, то кем-то еще. И она всегда удивлялась, когда же он спал? А он говорил: «На лекциях».
Ее мать все боялась, что между ними произойдет, что обычно происходит между парнем и девушкой, и когда они были у нее дома, то и дело входила в комнату — то за одним, то за другим.
Потом у него начались неприятности в институте… Ведь он все время спал на лекциях… Особенно зверствовал один преподаватель по кличке Сократ, ничего общего с великим философом не имевший, хоть и преподавал марксистско-ленинскую философию. Он все писал на него какие-то докладные… Митенька завалил один экзамен, потом второй… Как раз в это время стала сильнее болеть его мать… Деталей Бубновая дама уже не помнила. Помнила только, что Митеньке пришлось взять академический отпуск и срочно уехать.
Они договорились, что летом она к нему приедет и они поженятся. Между ними это давно было решено.
Пришло лето, она сдала все экзамены и стала собираться. Но тут мать и лучшая подруга стали ее уговаривать этого не делать.
— Ты всегда была обеспеченной, ты не представляешь, каково это — жить в бедности! — говорила мать.
— Он такой неприспособленный! — вторила ей лучшая подруга. — Жизнь пройдет, пока он чего-нибудь добьется. Куда нам спешить? Мы еще такие молодые!
Отец, как всегда, отмалчивался. Но скорее всего, поддерживал мать.
В конце июня Бубновая дама стала собирать чемодан. В июле этот чемодан все еще стоял открытым. В августе она его захлопнула и опять забросила на шкаф.
И Митенька, с его телефонными звонками и письмами, вот так же постепенно стал исчезать из ее жизни, пока не исчез совсем.
А ведь никогда ни к кому больше не было у нее такого чувства, как к Митеньке. Все ждала, все надеялась: придет, она еще так молода! Не пришло.
И вот теперь сидела Бубновая дама в пустом холодном домике, как в клетке, в совершенно непонятном для нее месте, и смотрела на Митеньку, отражавшегося в ее маленьком зеркальце с таким чувством, будто рассталась с ним вчера. И ее уже чуть подостывшее, подсушенное сердце разрывалось от любви и боли.
Мать любила ее самозабвенно, каждый Новый год дарила очередное двуспальное постельное белье, и молилась, все молилась за ее счастье, только бы ей было хорошо. Но что такое ее хорошо? Их хорошо? О своем «хорошо» каждый может знать только сам.
Умерла мать, и отец умер. Давно уже не видела она свою когда-то лучшую подругу, но слышала от людей, что ничего хорошего в ее жизни не произошло. Первый ее муж пил, и второй, вроде, тоже.
Где теперь ее мать?
Где теперь ее когда-то лучшая подруга?
Где их слова, сломавшие ее жизнь?
— Митенька… Митенька… — шептала Бубновая дама.
И все смотрела, и смотрела в зеркальце. Но в зеркальце его уже не было. И самое ужасное — он вдруг исчез и из ее памяти. Она силилась вспомнить его, его лицо, его улыбку… и не могла, падая в глухую пустоту.
— Митенька! — закричала Бубновая дама и разрыдалась.
Она рыдала долго в пустом, холодном домике, рыдала, сотрясаясь всем телом, и над ее головой сиротливо покачивалась лампочка в сто ватт на голом проводе.
Потом она как-то взяла себя в руки, вышла из домика и почти ослепшая от слез пошла назад по гравийной дорожке. Но в разинутых пастях лягушек, сидящих по краям, уже не горели лампочки, она шла в темноте и все время спотыкалась, сбиваясь с дорожки в какую-то грязь. Но не расстраивалась от этого, хоть и была педантичная чистюля и даже зануда.
Пусть! Грязь так грязь! Разве в этом счастье? А в чем счастье?
Гравийная дорожка обрывалась не у двери, у которой еще совсем недавно стояли ее подруги и официант, а у глухой, слепой стены. Она пошла вдоль этой стены, все всхлипывая, все соскальзывая в грязь, слезы все лились…
— Митенька, Митенька…
Найти! Разыскать Митеньку! Обойти сто земель, истоптать сто сапог. Она была готова на это. Но ведь Митеньки больше нет, ее Митеньки, тонкого, синеглазого. Вместо него уже кто-то другой — раздавшийся и заземленный, с женой и детьми…
Наконец, она обошла все здание и оказалась перед входом в кафе. Она вошла и тут же окунулась в атмосферу скандала.
Все трое
У дверей в дамский туалет, в противоположном от входа конце зала, стояли Крестовая и Червоная дамы и официант.
— Где она? — кричала Червоная дама на официанта. — Что вы с ней сделали? Вы нам за все ответите!
— За все! За все! — поддерживала Крестовая фальцетом.
— Откройте дверь! Немедленно откройте дверь!
— Откройте! Откройте!
Дамы дергали за ручку и даже били по двери ногами — дверь не поддавалась.
Тогда они бросились к официанту, он же, отступая, только втягивал голову в плечи, суетливо бил по бокам руками и озирался.
Бубновая дама не спеша вытерла слезы и подошла.
— Да мы вас задушим просто! — закричала Червоная дама и протянула руки к его хлипкой шее, но заметив Бубновую даму, осеклась.
— Ладно, — сказала она смягчившись. — Но дверь вы нам все-таки откроете.
На этот раз он поспешно ее открыл. Все трое заглянули — туалет, как туалет, чисто, цивилизованно, пахнет цветочным ароматизатором.
— Мы уезжаем! — воскликнула Червоная дама гневно и пошла к выходу, по дороге ухватив с вешалки свою куртку.
Остальные пошли за ней.
— Мы даже не пробовали пирог, — заметила Крестовая с заметным сожалением.
— Дамы не только не попробовали пирог, — скромно заметил официант. — Дамы не расплатились.
— Столько хватит? — робко спросила Бубновая, доставая из сумочки деньги.
— Вполне, — заметил официант. — Деньги — это деньги. Величина суммы роли не играет.
Дамы вышли из кафе и направились к машине. Официант вышел проводить их на крыльцо.
— Всего доброго! Приезжайте еще! Будем рады!
— Как же! Дождетесь! — буркнула Червоная дама, открывая машину.
— Не забывайте, — по-прежнему приветливо сказал официант и скрылся в доме.
В машину забрались молча, молча тронулись. И потом молчали. Только иногда вздыхали, то одна, то другая.
На шоссе было уже много машин — возвращались в город, и у всех машин были включены фары.
— Черт, — сказала Червоная. — Фары не горят!
— Как-нибудь доберемся, — сказала Крестовая. — Только не нервничай.
— Все равно неприятно.
Опять замолчали. Навстречу неслись огни… И вдруг кошмарным чудовищем возникла перед ними громадина МАЗа. Он появился так непонятно, так неожиданно, так некстати, что в первую долю секунды они онемели от ужаса, а во вторую заорали все разом, и каждая вспомнила, наверное, свое уже непоправимое прошлое, в котором каждый отвечает за себя, а главное, им уже не оставляли надежды на будущее. Вот-вот — и этот безжалостный судьбоносный гигант отнимет у них это будущее…
Но они не погибли, нет. Чудо это было или просто талант водителя вдруг заметившего у своих колес маленькую машину… Он вцепился в руль и совершил фантастический маневр на грани трех жизней, а потом вытер со лба холодный пот и поехал себе дальше. Он был совсем мальчишка, только после армии. Так что быстро забыл об этом.