Страница 3 из 4
Парень всякий раз прочитывал ее письма с интересом. Находить слова было ее профессией. Из слов у нее вечно складывались какие-нибудь занимательные истории. А когда знаешь тех, о ком они написаны, читать тем более становилось интересно. Но после как-то раз, после того, как она уже с полгода не писала ему, он получил письмо, в котором речь шла о разводе. «Я много раз писала тебе, как нам тяжело, — писала она ему. — Теперь поняла, что это было бесполезно. Ты уже никогда ничего не сделаешь для нас».
Конечно, в тайне она надеялась, что прочтя письмо, он захочет поспорить с ней: «Нет же, сделаю!» И тут же у него откуда-то возьмутся деньги, и тут же он объявится в ее городе, чтобы заботиться вместе с ней о будущем великом клане, а за одно, конечно, и о ней самой. Но он, прочтя и удивившись в первый момент тем переменам, которые она так смело предлагала ему, после неожиданно для себя подумал — «Ну, наконец-то».
Он не бросил ее — она сама его бросила.
Он позаботился о том, чтобы свести размеры алиментов к минимуму. Знающие люди подсказали, как.
И ее память о нем тоже стремительно сводилась к минимуму — сама собой, без всяких ее стараний поскорей его забыть. Будущие основатели семейного клана пищали вокруг нее с утра до ночи, тянули ее за джинсы, требовали внимания к себе, боролись друг с дружкой за ее внимание — его едва хватало на всех.
И так же, как ее внимание, они делили с писком, со слезами подаренные кем-нибудь игрушки, карандаши и те же старинные прабабушкины пуговицы. Да мало ли еще за что они боролись на полу, пыхтя, катались между ножек ее стула и стола. А ей в ее сосредоточенности все было нипочем — лишь бы не лезли к ней на коленки, не заглядывали в ее лицо: «Мама! Ну, мам!»
Бывало, что она поднимала голову от стола и кричала прямо в детское личико по слогам: «Я ра-бо-та-ю! Трудно, что ли, понять, когда мама ра-бо-та-ет!»
Малявки прятались от ее раздражения под стол в ожидании, когда мама почувствует вдруг голод. За работой он всегда накатывал на нее волной, только что не было ничего, и вот уже от голода руки дрожат и все так и скачет в ее глазах. Какая уж там работа! И тогда она вскакивает из-за стола и бежит в кухню — дрожащими руками ставить кастрюльку — малявки за ней, и пока будет вариться каша, мама будет обнимать сразу всех, и все будут смеяться. И их отец стал первым, по кому ее не тянуло плакать, первый, кто оставил ее мысли сразу и навсегда. И теперь, глядя на нее в окружении детей, трудно было представить, что в этом странном семействе когда-то был еще и некий мужчина, хотя, разумеется, его не могло не быть.
Чтобы представить его здесь — пятого-лишнего — нужно было обладать недюжинным воображением, какого не было ни у кого из встречавшихся ей людей. Никто из тех парней, кто подавал ей руку при выходе из троллейбуса или, наоборот, с асфальта подавал ей в троллейбус одного за другим ее детей, отсчитывая громко: «Раз! Два! Три!» и смеясь — никто ни на секунду не представлял себя в ее семействе пятым-лишним.
Есть женщины — возлюбленные, есть женщины-матери, вспоминала она теперь слышанное на первом курсе от кого-то утверждение. Тогда она еще подумала — а как стать матерью, минуя стадию возлюбленной? Ей было бы достаточно быть матерью — ребенок же тебя не бросит, как бросают парни. Она была уверена — не бросит.
Но теперь, перестав быть чьей-либо возлюбленной, она все больше осознавала, что роли матери ей все же недостаточно — она представляла кого-то рядом с собой на улице, — вот он сажает себе на плечи ее младшего ребенка…
Дети — этот пояс невинности — окружали ее повсюду, и вдобавок, она так и не овладела искусством обольщения. Вывеска у нее была что надо, и лицо, и ножки. На эту вывеску клевали многие — и отходили, точно обманутые недобросовестной рекламой. Она не знала, что отвечать обращавшимся к ней мельком за порцией кокетства каким-нибудь парням. Будь они рабочие с завода, будь они студенты или начинающие нувориши — всех бы их устроила одна и та же интонация, одна улыбка, и почти одни и те же ее слова. Но она не знала этих слов. И парни тут же обращались к кому-нибудь еще, там находили желанное кокетство и становились капитулянтами в игре, в которой, в общем-то, и сами хотели проиграть — и они делались уже чьими-то парнями. Но не ее!
И ко всему вдобавок мужчин пугали дети — ее хвост, ее довесок. На детей, прижитых ею от кого-то, при совместной жизни придется тратить деньги. Она привыкла жить с детьми в безденежье, и часто даже не помнила о том, что мужчин пугает именно перспектива тратиться по-крупному. Ведь появись у нее муж, на нее бы перестали сыпаться всяческие бесплатные блага.
А тут еще крики, стук, писк — весь этот бесконечный шум, от которого она умела полностью отключаться. Его тоже мало кто смог бы терпеть изо дня в день.
Разве что какой-нибудь уж самый неприхотливый парень.
Тот, кто убедился, что может выбирать только из тех женщин, что согласятся выбрать его. А таких женщин мало, таких — считай что и нет, такая, может быть, она одна на свете.
Он думал, что она согласится его выбрать. Кого ей выбирать еще? У него был опыт, он не зря прожил свои 39 лет. Кажется, девчонки никогда не кокетничали с ним, и, чтобы не чувствовать себя от этого несчастным, он стал считать отсутствие способности к кокетству достоинством. Ведь до чего приятно, когда девчонка искренна с тобой!
Цветные пуговицы у нее хранились со времен прабабки, и сама она, как будто, сохранилась так хорошо с прабабкиных времен. Ведь, вроде, было время, когда девчонки не кокетничали, не строили парням глазок… А впрочем, ерунда, никогда такого времени не было! А она еще мечтает жить когда-нибудь давно, когда ее любили бы за какие-то там душевные качества. За какие именно? Она ведь не может даже сама себе их перечислить. Никогда она не была бы никому нужна! Разве что — тому, кто понял, что она — такая же, как он. Что они созданы только друг для друга. Какая еще женщина ему подойдет?
Раньше он старался не вспоминать свою первую женщину. Но теперь он то и дело вспоминал ее нарочно. Это было похоже на то, как, будучи замужней дамой, она слушала исповеди своих неустроенных подружек. Или на то, как в детстве на смотрела с маминых рук на шевелящуюся по углам ночную черноту: я знаю, что ты есть! Но это мне уже не страшно. И на него больше не давило теперь то, что он пережил когда-то. Было — и было. Прошло.
Ему не было с чем сравнивать, и он не смог бы сказать, было ли ему с той, первой, по-настоящему хорошо. Ее тело было всегда горячим, точно ее нормальная температура была 40 градусов, как у кошки. Она не пользовалась дезодорантом, а мылась один раз в неделю — в субботу, и сидела в ванне полдня, это у нее называлось «намываться». Всю неделю она много и тяжело работала, в то время как он осваивал тонкое ремесло оформителя интерьеров и наружных витрин.
В училище ему говорили о композиции и правильных сочетаниях цветов. И он заучивал все, что было нужно, и выполнял положенные студенческие работу — но все как бы вполсилы, как бы не отдавая работе ни капли себя. Красота не была его стихией. Эстетика безобразия успела уже прочно поселиться в его жизни. Скатерть за столом им с милой заменяла старая газета. На газете нарезалась простая еда. Поев и не вставая из-за стола, женщина отодвигала в строну посуду, с треском отрывала от газеты уголок и делала из бумаги катышек, чтобы засунуть себе в ухо, и вытащить назад уже облепленным серой, и после обсуждать с любимым ее цвет. Слишком темный, по мнению ее, указывал на воспаление мозга.
Однажды в субботу, в обед, придя из училища, он обнаружил гражданскую супругу в слезах. А в кухне, в рамке раскрытой двери, опершись голыми руками о стол, нависал над газетой, над всей нарезанною колбасой, и огурцами, и всем прочим, — полулысый, полубритый наголо, мускулистый, готовый сейчас же вмешаться, если что. Заступничество, впрочем, ей не понадобилось. Как и обещала, она все уладила сама. В слезах она говорила: «Тебе скоро в армию, вернешься ты ко мне или нет, а вот Николай обещает жениться, я-то ему нужна, разом доживать будем».