Страница 20 из 127
— Можно переходить.
— С богом, Никулин, — проговорил Бруно-Михкель. — Идите осторожно, не нарвитесь на минное поле. Их тут до черта. Обратно будете возвращаться здесь же. Помахайте пилоткой над головой. Вас встретят.
Торопясь до рассвета выйти за линию фронта, Никулин шагал быстро, почти бежал. В росистой траве он промок, но холода не чувствовал. Когда встало солнце, сзади послышались выстрелы. Зачастил пулемет, рявкнули пушки. Передовая осталась позади. Теперь он снова стал свободным советским человеком. Наконец-то можно снова вспомнить, что он — Мокий Демьянович Каращенко, а не какой-то Никулин, завербованный немцами в абвер.
Лес медленно пробуждался ото сна. Распевали пичуги в густых кронах деревьев. Иногда пробегала проворная белка. Будто и нет никакой войны. Но война шла — суровая, жестокая. О ней напоминал и завал на лесной дороге, и тщательно замаскированные землянки неподалеку от него. Каращенко вошел в одну из землянок. В ней отдыхали солдаты. Кто спал, кто латал изодранное обмундирование, кто писал домой заветные “треугольники”. Вглядываясь в полумрак землянки, Мокий Демьянович спросил:
— Командир где?
— В штабной землянке, слева вторая, — равнодушно ответили ему.
Никто не поглядел на незнакомого офицера. “Вот черти беспечные, — ворчал про себя Каращенко. — А вдруг к вам диверсант заглянул?”
Командир роты, совсем еще юный лейтенант, очень почтительно встретил незнакомца, но не преминул проверить документы.
— Все-таки фронт, — как бы извиняясь, сказал он и громко прочел: — “Капитан Никулин Николай Константинович, войсковая часть…”
Документы оказались в полном порядке, и лейтенант без прежней настороженности поинтересовался, чем может быть полезен.
— Проводите меня к работнику контрразведки, — попросил собеседник.
Лейтенант удивленно поднял брови, как бы недоумевая, зачем командированному капитану понадобился чекист, шевельнул губами, явно намереваясь задать вопрос, но потом, видимо, передумал и начал энергично крутить ручку полевого телефона, надрывно выкрикивая в трубку:
— Фиалка, дай Козодой!.. Козодой? Козодой, мне Скребницу… Скребница? Тьфу, черт, прервали. Сейчас еще позвоню.
Потратив минут пятнадцать на вызов Скребницы, лейтенант вдруг махнул рукой:
— А, дьявол их побери. Там, видно, позасыпали все под утро, не добудишься. Быстрее сами дойдете. Это же совсем рядом. Штаб бригады отсюда километрах в двух, за березовой рощей. Там и начальник контрразведки. Нашего контрразведчика вчера тяжело ранило. Хороший был парень. Просто жаль. А вместо него никого пока не прислали. Так я вас направлю к их начальнику.
Во время разговора лейтенант продолжал держать трубку в руке, и Мокий Демьянович услышал, как щелкнула мембрана, недовольный мужской голос просипел:
— Я Скребница, кто звонит?
— Что сказать о вас? — спросил лейтенант.
— Скажите, что командир отдельного батальона капитан Никулин хочет видеть начальника по срочному делу.
Закончив телефонный разговор, лейтенант приказал своему связному сопровождать приезжего офицера и пожелал счастливого пути. Выходя из землянки, он посмотрел на одежду нового знакомого и добавил:
— Да вы промокли-то как! Возьмите мою плащ-накидку. Не очень греет, но хоть от ветра защитит.
Только сейчас Каращенко почувствовал озноб во всем теле. Сапоги и брюки промокли, ноги сводило судорогой. Он поблагодарил лейтенанта, взял плащ-накидку, закутался в нее и пошел за солдатом. Шли быстро. Простреливаемые места перебегали пригнувшись или переползали по-пластунски. Полтора — два километра показались Каращенко очень длинными. Он сильно устал. Сказалось большое нервное напряжение последних дней, переход линии фронта.
— Отдел контрразведки в этой землянке, — указал наконец солдат. — Мне разрешите вернуться?
— Возвращайтесь. Возьмите вот плащ-накидку и передайте лейтенанту мою благодарность за нее. Крепко выручила.
Каращенко попросил часового, стоявшего у входа в землянку, доложить о нем и, когда тот, вернувшись, предложил ему войти, решительно сбежал по ступенькам вниз, подошел к двери и постучал. Никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь и остановился у входа.
— Что за церемонии? Входите… — услышал Мокий Демьянович знакомый голос из глубины землянки. Он не поверил ни ушам, ни глазам своим, увидев за маленьким походным столом старого закадычного друга Богданова. На плечах его были майорские погоны. Всмотревшись в вошедшего, Богданов поднялся из-за стола и, раскинув для объятия руки, пошел навстречу.
— Дружище, дорогой! Вот это встреча!
Майор схватил друга в объятия, приговаривая:
— Откуда? С того света? Ну, чертушка, удивил. Каков молодец! Не ожидал. Вот обрадовал, так обрадовал! Садись же, рассказывай.
Каращенко долго не мог ничего ответить другу. Так неожиданна была для него встреча с Богдановым, что он растерялся, не знал, как вести себя. А тот допытывался:
— Что ты молчишь, будто язык проглотил? Ну, говори же!
Мокий Демьянович тяжело опустился на стул. Напротив на табуретке уселся Богданов. Не дождавшись ответа, он заговорил сам:
— Ты знаешь, я ведь тебя уже похоронил. Сказали ребята, что Вентспилсский гарнизон попал в окружение и оттуда почти никто не вышел живым. Я тебя искал и надежду потерял. А ты — вот он, живой, невредимый! Вот здорово!
— Выслушай меня, Николай, — собрался наконец с духом Каращенко, — со мной такая катавасия приключилась, что ты, может, и не рад будешь нашей встрече.
— Брось глупить! Расскажи лучше, где был, как жил? Как оказался здесь, где служишь?
Мокий Демьянович начал рассказывать о себе. Богданов слушал внимательно, и на его лице то отражалась тревога, когда речь шла о тяжких испытаниях, которые выпали на долю друга, то появлялось выражение радости, когда тот рассказывал о своих успехах в борьбе с гитлеровцами.
— И вот я здесь, перед тобой, — закончил рассказ Каращенко. — Кем бы меня ни посчитали — предателем или честным солдатом, патриотом — все равно я дома.
— Да, положение твое сложное. Все зависит от того, кто чему больше поверит. Могут оправдать, а могут засудить. Как подойти. Не стану тебя утешать, да ты в этом и не нуждаешься. Но скажу откровенно: нелегко придется. Найдутся такие, которые в этой истории увидят только теневые стороны, а все хорошее, что ты сделал, выбросят за борт. Но я надеюсь, что не они решат твою судьбу.
— Буду и я надеяться, что разберутся объективно, — вздохнул Каращенко. — А ты мне поверь, в той обстановке, где я находился, поступить как-либо иначе просто не мог. Если те сведения, которые мне удалось собрать, принесут пользу Родине, буду счастлив, пусть даже понесу наказание за все остальное.
Долго беседовали друзья. Богданов подробно расспрашивал Каращенко, отыскивая все новые доказательства того, что тот действовал правильно.
— А теперь, — попросил Каращенко, когда все было обговорено, — докладывай по команде. Действуй так, как требует служба. Вот тебе мои документы, оружие…
— Погоди ты с этим, — отмахнулся Богданов, — сейчас свяжусь со своими начальниками и попрошу разрешения прибыть вместе с тобой. Верю тебе и буду защищать как смогу.
Мокий Демьянович с большим чувством пожал горячую и сильную руку Богданова.
Дальнейшие события разворачивались со стремительной быстротой. Генерал Быстров приказал немедленно доставить Каращенко в Ленинград. Здесь Мокий Демьянович написал рапорт и получил разрешение отдохнуть.
…Мокий Демьянович бывал в Ленинграде и раньше. В тридцатом году он учился в Ленинградской школе ГПУ. Тогда по булыжным “прошпектам” города громыхали старинные трамваи, а на стенах кое-где просвечивали сквозь побелку рекламные надписи поставщиков “Двора Его Императорского Величества”. Еще существовала карточная система. У хлебных магазинов стояли длинные очереди. Но город жил, смеялся, пел.
Особенно красив был Ленинград в сороковом предвоенном году. В пышной зелени бесчисленных садов и бульваров, сияющий позолотой церквей и знаменитой адмиралтейской иглы, город то нежился, задумчивый и тихий, в сумраке белых ночей, то спешил, неугомонный, тысячами троллейбусов, автобусов, такси, сотнями речных трамваев, катеров. Катились людские толпы по тротуарам, проспектам, набережным. И город был весь полон песен и смеха. Словно сознавая красу свою, смотрелся он в зеркальную гладь каналов, в воспетую поэтами Неву.