Бой без выстрелов

Таинственный Ястреб тоже ушел в горы. Гельбен приказал и Курицыну направить в горы группы полицаев.

— Без партизана, настоящего, а не мнимого, ко мне не являйтесь! — потребовал начальник гестапо.

Полицаи, одевшись попроще и тщательно запрятав оружие под одежду, чтобы оно не бросалось в глаза, рыскали в окрестных горах, искали партизан.

Одна из групп заметила человека в черной кавказской бурке. Человек медленно шел по тропинке, то скрываясь за деревьями, то появляясь на открытом месте, и настороженно оглядывал окрестности. Полицаи скрытно наблюдали за ним. Вот он миновал боковую тропинку, потом вернулся и пошел выше в гору.

— Разрази меня гром — партизан! — шепнул один из полицаев.

Старший тоже заподозрил в нем партизана, отыскивающего место встречи. Может быть, связной из города? Двоих он послал в обход путника, предупредив, что надо взять живым, а сам осторожно шел за человеком, не теряя из виду черную бурку. Старший полицай услышал впереди возглас: «Стой!» Потом раздалось несколько выстрелов. Старший побежал на звуки.

— Господин старшой, партизана задержали! — радостным возгласом встретил его полицейский. Второй наклонился над распростертым на тропинке телом.

— Мертв… — коротко сказал тот, распрямляясь.

— Сволочи, не могли взять живьем!..

В карманах нашли наган и коричневую книжечку кандидата партии. Находка убедила старшего, что застрелен партизан.

— Ведь предупреждал, сволочей, что надо живого… Награды и не ждите. Не будет вам награды! Живой он привел бы нас в отряд, а мертвый… зачем он?

Полицаи не теряли надежды на награду, даже за мертвого. Один с помощью другого взвалил труп себе на спину и пошел по тропинке вниз.

— Чего лаешься, — обратился полицай к старшему. — Все равно гестапо одобрит. Они живых-то боятся до поноса.

Поразмыслив, и старший стал успокаиваться, придумывая, как доложить о перестрелке, о своем бесстрашии и отваге.

Пока спускались на дорогу, труп несли все по очереди. Был он не легок, и полицаи изрядно умаялись.

На дороге им посчастливилось: задержали подводу. Бросили коченеющий труп в бричку, сели сами и в веселом настроении поехали в город.

Курицын торопливо выслушал доклад и погнал бричку к гестапо. Начальник полиции обрадовался удаче. Если сам связной мертв — еще не все потеряно. Можно разыскать родственников, знакомых, установить наблюдение за квартирой… Бричка въехала во двор. Курицын сразу же в кабинет Гельбена. Доложил, что при задержании убит партизанский связной.

Гельбен быстро подошел к лежащему на асфальте трупу и… отпрянул. Он повернулся к Курицыну с побелевшим лицом и стиснутыми челюстями. Начальник полиции, чувствуя недоброе, упал, как подкошенный, на колени и поднял руки. Размахивая «вальтером», Гельбен носком сапога ткнул Курицына в грудь. От бешенства он не мог вымолвить и слова. Лицо его дергалось нервным тиком. Он был страшен. Упали на колени и полицаи. Надавав полицаям и Курицыну пинков, оплевав их, Гельбен стал стихать. Брезгливо махнул рукой и выгнал свою челядь со двора.

Подошел к трупу, еще раз посмотрел в знакомое лицо и ногой накинул на него бурку.

Полицаи убили… Ястреба.

Следующий день Гельбен лежал в постели. У него побывал Геринг. Возвратившись от начальника, Геринг вызвал Курицына и кратко сказал:

— Начальник гестапо запретил полиции убивать кого бы то ни было. Задерживайте и доставляйте нам, расстрелять мы и сами можем…

Курицын пытался было выяснить, в чем его ошибка, но Геринг оборвал его:

— Все, идите!

О награде полицаям Курицын уже не заикнулся, понял: не того убили…

27

Домой Илья Данилович ходил не часто — забежит вечерком на часок, успокоит Елену Николаевну, если можно было вообще успокоить ее в это трудное и опасное время, заберет сумку с харчами — и снова к себе в подвал.

С некоторого времени Елена Николаевна стала замечать, что аппетит у мужа улучшился. Он не отказывался ни от хлеба, ни от мяса, ни от овощей, даже просил добавки. «Хорошо, с аппетитом ест — значит, здоров и спокоен» — к такому выводу приходила жена.

Но аппетит Утробина, если б он обедал при жене, не вызвал бы восторгов у Елены Николаевны. То, что собирала она в кошелку, съедали двое. Однажды вечером встретил Утробин около проходной больницы человека в гражданской одежде. Увидев Илью Даниловича, он спросил:

— Вы — Утробин?

— Да.

— Мне нужно поговорить.

Они отошли в сторону. Человек назвался Александром Петровичем и объяснил, что не смог уйти из города, а оставаться дольше тоже нельзя — нет ни документов подходящих, ни денег, ни пристанища.

— Предъявить немцам удостоверение, что я политрук, — это значит самому пойти на расстрел…

Утробин повел его в свою каморку в подвале, при свете рассмотрел удостоверение, сличил фотографию с оригиналом. Все было правильно.

— Живи пока. На улицу не показывайся.

С того вечера и увеличился аппетит Утробина, так обрадовавший Елену Николаевну.

Почти десять дней прожил у него политрук, пока достал Утробин небольшую сумму денег и разузнал, какими путями лучше пробраться к советским войскам.

Снабдив продовольствием, вывел Утробин политрука за город и распрощался.

Несколько дней жили у него два батальонных комиссара. И их ночью отправил Утробин из города, чтобы, минуя большие села, полевыми тропинками пробирались в сторону Терека.

И в больнице забот не убавлялось. Больше всего — о продуктах. Запасы таяли, да и то, что оставалось, все труднее было укрыть от глаз полицаев и гестаповцев. Они все меньше верили, что раненых кормят за счет населения.

Население действительно помогало, но только мукой, особенно с тех пор как «совет национальностей» надумал бесплатно выпекать жителям хлеб из их же муки, а припек оставлять раненым. После объявления в церкви не нужно было больше никаких других оповещений — мука пошла. Ее несли в мешках и кулечках, везли даже на тачках. Большой ларь, что срочно сбил Фадеев для ссыпки муки, не пустовал.

«Профессора хлебных дел» работали отлично, слава об их духовитом и пышном хлебе распространилась по городу. Обе печи горели день и ночь, выпускали две-три, а то и до четырех тонн хлеба. В больнице ввели госпитальную норму, открыли столовую для сотрудников и выдавали хлеб по нормам, которые существовали в городе до оккупации.

Через пекарню нашли дорогу к больнице работники детского дома, который тоже остался в городе. Ни оккупационные гитлеровские власти, ни «господа» из городской управы не проявляли интереса к судьбе ребят. Кроме одного случая, когда они забрали оттуда девять малышей еврейской национальности, чтобы расстрелять их.

Ребята голодали. Узнали об этом работники больницы, и детский дом стал получать хлеб из пекарни Красного Креста.

Командование отряда поддерживало с Утробиным отдельную связь, Вот и на этот раз пришла к нему связная с ничего не значащей запиской, в которой старый приятель просил Илью Даниловича разрешить подательнице помыться в санпропускнике.

Но рука Утробина, державшая эту записку вдали от глаз, вдруг задрожала. Утробин снял очки, протер их, посмотрел на посетительницу и снова впился в клочок бумаги… Нет, среди своих приятелей Никанора он не помнит, даже уверен — такого и не существует. Но почерк… Почерк Николая Николаевича давно и хорошо ему известен.

Прижав на столе записку, точно опасаясь, что она улетит, Утробин рассматривал подательницу. Пожилая женщина, по виду даже старуха. Одета в обычный для дней оккупации ватник, «куфайку», как называли их в городе. На ногах — подобие бурок, с голенищами из серой материи с ватой. «Из одеяла», — решил Утробин. На голове — солдатский треух из искусственного меха. Женщина спокойно сидела, точно и не замечая, что ее изучающе рассматривают. На лице — выражение сосредоточенной усталости. Глаза в сгущавшихся сумерках казались очень темными и глубокими.

— Ну и как же чувствует себя мой приятель Ник… — Утробин как бы поперхнулся. — Ник… анор?