Страница 19 из 37
Тревожил и Ребриков. Больше суток находится в отлучке. Партизаны попросили медикаментов, значит, у них есть раненые. Только бы не перехватили старика с медикаментами… И опять этот донос. Он, как заноза, не дает покоя. Ковшов перебирал в уме одного за другим сотрудников. Некого заподозрить… Не вызывала у него симпатии машинистка Клава. Она стала кричаще одеваться, всегда накрашена, надушена так, будто ванну из духов принимала. Несколько раз заставал Ковшов в канцелярии около машинистки немецких офицеров. Имя свое переделала, превратившись в Клару… Нет, не она. Она могла отдать любому из офицеров и уж, во всяком случае, узнать фамилию начальника гестапо…
Недодумав всех дум, Ковшов вернулся в больницу. Занимался обычными делами и все поджидал Данилова и Ребрикова. Вместо них появился Утробин.
— Петр Федорович, а повозочный-то — толковый старик.
— Это который? У нас все старики.
— Да Ребриков же! Воз овощей привез на кухню: куда-то в станицу сгонял. Просил вам сообщить, что, мол, не зря хлеб больничный ест.
Одна тяжесть свалилась с души. Данилов пришел уже затемно.
— Рассказывай подробно.
— Подарок приняла. Рассмотрела рисунок, сказала, что бухарская работа, в коврах толк понимает. Попросила помочь повесить на стенку. Когда повесили, отошла, посмотрела и даже в ладоши захлопала: очень понравился. Хотел уйти. Пригласила к чаю. Обстановка простенькая, вся мебель разная. Посуда, очевидно, из столовой, старая, выщербленная, с трещинами. Но к чаю поставила варенье, лимон, сухарики сдобные, масло. В продуктах, наверное, не нуждается. Хвалила вас. Говорит, интересный мужчина, мужественный. Рассказала, что Батмиев и бургомистр добивались у коменданта разрешения выселить больницу из санатория Пирогова, но это им пока не удалось… Родилась в Петрограде, в состоятельной семье. С детства знает немецкий и английский, говорит, что в совершенстве. Просила передать ее благодарность.
Данилов передохнул, посмотрел на Ковшова, улыбнулся и продолжал:
— Говорила, что для создания уюта ей еще многого недостает. «Хочу, говорит, богатое гнездышко свить…» В американском журнале читала о меблировке квартир. «На фотографии, говорит, такую мебель видела, какой у нас и не выпускается. Все у нас, русских, говорит, — топорно и грубо, не то что за границей…» Приглашала заходить к ней на службу… Куда-то собиралась, несколько раз обеспокоенно взглядывала на часы… Справлялся у эвакуированных ленинградок. Знают ее, рассказывают, что уже несколько раз была замужем. Выбирает мужчин видных и по должности выгодных. И здесь, как приехала, сразу же пристроилась к какому-то военному снабженцу… Вот, пожалуй, и все.
— Спасибо, Павел Иванович.
Данилов ушел. Ковшов походил по кабинету, раздумывая. «Господина начальника полиции» привели в восторг десять ампул морфия, Симонову — бухарский ковер. Тоже мне, загадочная персона! Ломал голову, раздумывал, даже допустил мысль, что наша, что по заданию…
Продажная тварь. Продается фашистам, но хочет, чтобы и мы услуги оплачивали. Поэтому и начала разговор о красивой жизни и всяких нехватках».
От досады Ковшов даже сплюнул: проститутка, самая обыкновенная стерва. Донос разорвала потому, что ждала платы за это. Не заплатил бы — дала бы ход и доносу.
Симонова прояснилась. Теперь понятно, как использовать ее в интересах больницы. В надежде на подарки будет говорить больше, чем другие. Но за каждую услугу — расчет!
Снова мысли вернулись к «слуге великой Германии». Поймет же он, что донос не достиг цели. И, поняв, напишет новый. Если предатель в больнице — в одиночку не выловить его. Нужно, чтобы все усилили бдительность. А как предупредить большой коллектив? Профсоюзного собрания не созовешь. О доносе сказать нельзя: разговоры могут дойти до гестапо… Вот ведь жизнь.
Ковшов пошел по территории больницы, завернул на склад к Утробину.
Илья Данилович что-то подсчитывал на счетах, громко стукая костяшками. Когда он закончил, Ковшов рассказал о «слуге» и его доносе.
— Нам не выловить эту сволочь. Вот если бы сами раненые взялись. Только как им скажешь? Сегодня я скажу, а завтра меня в гестапо снова со списками…
— Я подумаю, Петр Федорович, как это сделать. Может, что и придумаю.
— Хорошо бы.
Через час на склад зашел Николай Охапкин.
— Все может пойти прахом, если «слуги великой Германии» не будут найдены, — сказал ему Утробин. — Ищите и среди обслуживающих, и среди раненых.
— Илья Данилович, вы уж мне эти мысли не развивайте — все ясно. Займемся!
17
Приход фашистов в город не внес на первых порах заметных изменений в работу амбулаторий и аптек Красного Креста. Только в медпункте на товарной произошли перемены. Сразу же после объявления регистрации евреев врач Гурас разыскала Чеботарева:
— Прошу меня заменить. Не хочу других подвергать опасности.
— О какой опасности речь ведете?
— Я — еврейка. Приказано регистрироваться. Начнут с меня — и до раненых могут добраться.
— Кто знает вашу национальность? — спросил Михаил Ефремович встревоженную женщину.
— Многие. Мне придется идти на регистрацию.
— Может быть, лучше уехать из города?
— Нет, что вы! У меня же мать опасно больна.
— Подумайте, посоветуйтесь с матерью. Если решитесь — дайте знать. Снабдим документом, отправим в деревню.
— Спасибо, Михаил Ефремович. А от работы меня все-таки освободите.
Работа в медпункте на товарной была поручена врачу Гурьянову. Чеботарев переговорил со всеми врачами, обслуживавшими раненых на квартирах и по месту жительства.
— Нам придется продолжать работу в условиях оккупации, — говорил Чеботарев. — То, что мы делали открыто, будем делать конспиративно, тайно. Это опасно. Если вы не чувствуете в себе сил для такой работы — скажите, мы заменим.
Ответы были похожи один на другой:
— Что вы, Михаил Ефремович! Если не доверяете — другое дело. Опасно? Я знаю, на что иду…
Все остались на своих местах.
Были уничтожены списки, документы. Теперь все хранилось в памяти — и адреса, и раны, их характер и состояние.
— Фашисты сами или их городские власти придут к вам, — инструктировал Чеботарев врачей медпунктов. — Ведите себя спокойно. Будут интересоваться командирами, политработниками, коммунистами — у вас их нет, они эвакуированы в первую очередь. Заходят иногда рядовые раненые, но мало. Регистрацию мы не ведем — нет бумаги.
Пришло время, и городская управа заинтересовалась учреждениями Красного Креста. Теперь работники поликлиники, медицинских пунктов и аптек то и дело сообщали Чеботареву:
— Сегодня приходили из управы… Высокий такой, с усиками. Назвался начальником медико-санитарного управления. Интересовался штатом, требовал книгу регистрации. Потребовал показать склад аптеки. Мы объяснили, что медикаменты остались при эвакуации города. Предложено составить опись всех медикаментов и перевязочных материалов. Что делать? — спрашивали работники аптеки.
— Составлять… Запасы там небольшие, показывайте все наличие, ничего не прячьте. Главное — сохранить аптеку больницы.
— Приказали составить список, кого обслуживает медпункт, — докладывали с Соколовского медпункта. — Мы ответили, что не можем, так как регистрации не ведем.
— Правильно, — одобрял Чеботарев.
Городская управа не имела ни одного медицинского учреждения. Оккупационные власти требовали немедленного создания санитарной службы — они боялись вспышек эпидемических заболеваний. Князь Батмиев настаивал на передаче поликлиник, медпунктов и аптек медико-санитарному управлению.
Комитет Красного Креста долго обсуждал требование, фактически — ультиматум управы. Ковшов решительно возражал:
— Начнут с наших передовых постов, потом доберутся и до базы.
Другие члены комитета считали, что следует передать все учреждения, кроме амбулаторных пунктов при больницах. Многие из врачей, обслуживающих раненых, останутся на местах и будут продолжать свое дело. То, что эти учреждения находятся под властью городской управы, будет неплохой маскировкой. Аптеки и медпункты со снабжения медикаментами снять, а своим врачам для раненых отпускать их из больничной аптеки.