Страница 3 из 69
Хотя Иванов стал известным писателем только в 2003–2004 годах, после выхода “Сердца Пармы”, этап ученичества окончился для него уже в 1991-1992-м, когда он оставил научную фантастику.
Иванов говорит, что ушел из фантастики, осознав замкнутость, ограниченность этого жанра[279]. Тогда же сложился его особый, условно говоря, “провинциальный”, взгляд на мир. Эпизодический персонаж романа “Корабли и Галактика” поучает главного героя: “Людям нельзя жить на острове <…> Люди должны летать в космос”.
Все позднейшее творчество Иванова опровергает эту мысль.
В “Земле-сортировочной” Иванов “со смехом расставался с собственным прошлым”. Это не только остроумная пародия на советскую научную фантастику и — даже в большей степени — на “Звездные войны” Джорджа Лукаса, но и самопародия. Судьба галактики решается не на бесконечно далеких планетах, а совсем рядом, на станции Сортировочная. Дальние страны и чужие планеты больше не привлекают героев Иванова, у них всё и без того есть, причем под боком. Герои Иванова живут в центре мира, окраина им неинтересна. Штаб всегалактической повстанческой армии находится на Сортировке, весь мир, с его радостями и бедами, с любовью и предательством, надеждой и безысходностью находится в Общаге, за ее пределами как будто и жизни нет (“Общага-на-Крови”)[280]. Чусовая — единственный путь, который связывает Россию с Сибирью, тоже своего рода изолированный и самодостаточный мир, как и провинциальный город Ковязин (“Блуда и МУДО”). В “Сердце Пармы” мир Алексея Иванова громаден — почти весь Средний и Северный Урал, включая Приуралье. Но этот мир существует по тем же законам, что Общага или Ковязин. Герои равнодушны ко всему, что находится за его пределами. Вторжение чужаков (карательная экспедиция князя Стародубского) воспринимается и русскими, и пермяками, и манси как большое несчастье. Не случайно против московитов объединяются даже заклятые враги, кан Асыка и князь Михаил. Вторжение андроидов-диверсантов (“набег” пьяных мужиков из соседнего Новомыквинска) в “Земле-сортировочной”, в сущности, такое же вторжение, только автор “Сердца Пармы” был серьезен, а “Земли-сортировочной” — нет. Всемирное, космополитическое начало чуждо этому миру. Улицы заштатной Сортировки носят нелепые, нарочито заграничные названия, чужеродные провинциальному миру: Бела Куна, Нельсона Манделы, Мартина Лютера Кинга и даже Ингмара Бергмана.
Внешний мир героям Иванова не нужен. Даже пристань в “Географе…”, традиционный символ далеких странствий и романтических путешествий, не вызывает у главного героя привычных нам ассоциаций:
“ — А вот так выйти бы из нашего затона и дальше — Кама, Волга, Каспий, а потом Турция, Босфор, Афины, Трапезунд, Мальта, Гибралтар, потом — Атлантика, Америка, Мексика… — Будкин, зажмурившись, сладострастно прошептал: — Индийский океан…
— Нету этого ничего <…> Как географ заявляю тебе со всем авторитетом. Все это выдумки большевиков. А на самом деле Земля плоская и очень маленькая. И всем ее хватает. А мы живем в ее центре”.
С легкой руки Д.Володихина[281] писателя Иванова стали называть “религиозным” и даже христианским писателем. Основания у этой версии довольно шаткие. Действие двух самых известных романов Иванова происходит в эпоху тотального господства религиозного сознания. Век Просвещения миновал раскольничью Чусовую, аукнувшись лишь в кличке Яшки Фармазона. О далеких, не всем историкам ведомых временах Ермолая Верейского и Михаила Пермского вовсе нечего говорить. Писать о жизни людей XV и XIII веков вне их религиозности бессмысленно. Но вот что интересно: деятели церкви в произведениях Иванова почти всегда — персонажи сугубо отрицательные. Пермский епископ Питирим (канонизированный Русской Православной Церковью) организовал вместе с князем Ермолаем грабительский поход ушкуйников на Мертвую Парму и спровоцировал ответный набег манси на Усть-Вымь. Епископ Филофей плетет интриги против князя и, в конце концов, способствует его гибели, а чердынцев обрекает на изнурительную войну с манси. Но самым страшным, даже карикатурным героем “Сердца Пармы” Иванов вывел еще одного пермского епископа, Иону Пустоглазого. Этот безумный фанатик и мракобес уничтожает пермскую культуру, вырубает заповедные леса и сжигает Чердынь. Но и этого Иванову показалось мало. И вот Иона истязает… статую Спасителя, вырезанную из дерева простодушными пермяками: “…плеть полоснула по Христу, сломав ему ладонь у лица. Иона задержался, с остервенением лупцуя Христа, а тот, безрукий, уже не мог защититься и покорно подставлял впалые щеки”.
Рядом с этим извергом даже враги Михаила, кан Асыка, князь Федор Пестрый и великий князь Иван Васильевич, выглядят довольно симпатично. И только служители Христовы у Иванова однозначно гадки[282].
Дмитрий Быков пишет о “сектантской религиозности” героев “Золота бунта”. На самом деле описанная Ивановым старообрядческая мафия не имеет никакого отношения к вере в Бога. Сплавщики-старообрядцы перевозят товары по Чусовой, в то время единственной дороге между уральскими заводами и Россией. Но Чусовая — река страшная, барки с грузами часто гибнут. Чтобы вернуться живыми и с прибылью, надо договориться с мансийскими богами, которые держат Ханглавит (Чусовую) в своих руках, а души свои передать на хранение старцам-скитникам. Последние не только получают хороший процент с доходов сплавщиков, но и контролируют нелегальную добычу золота. Старцы-старообрядцы здесь — злая, практически сатанинская сила, а дырник Веденей и вовсе предстает воплощением черта. И “Сердце Пармы”, и “Золото бунта” — нехристианские и даже, пожалуй, антихристианские романы, что уже не преминули отметить пермские недоброжелатели Иванова[283].
Евангельская цитата в финале “Золота бунта” говорит не о религиозном сознании, а как раз о невежестве автора: раскольник Осташа цитирует… синодальный перевод Библии, который появился лишь сто лет спустя, а старообрядцами вообще не был признан. Но хуже другое. Иванов не понимает кощунственного характера самого эпизода: Осташа, только что намеренно сгубивший барку, убивший доверившихся ему людей (преступление, гнуснее которого и придумать трудно), а еще прежде изнасиловавший нескольких женщин, убивший ребенка, вдруг начинает говорить словами Спасителя!
Неприязнь Иванова к служителям Христа и вообще к христианству простирается так далеко, что глубоко верующие, религиозные люди оказываются или злыми, мелочными и корыстными, как Макариха, мать душегубов Гусевых, или нравственно ущербными, как Нелли из “Общаги-на-Крови”. “Бог — не моя истина”, — заявляет в ответ на ее псевдохристианские сентенции Отличник. Пожалуй, эта позиция близка к авторской. Не случайно же во всех книгах Иванова слова “бог” и даже “господь бог” пишутся только со строчной буквы, как этого требовали на уроках русского языка в советской школе.
Зато к языческим богам и духам писатель терпим, язычеству он симпатизирует, как пермскому, так и славянскому. Простодушные язычники особенно выделяются на фоне хитрых, коварных, алчных христиан.
Локальный мир Иванова населяют люди, духи и даже боги. Но места для христианского Бога там нет, потому что само понятие вселенского Бога несовместимо с художественным миром писателя. Боги здесь только свои, местные, этнические: “Наши боги рождены нашей судьбой, нашей землей. А их (христиан. — С.Б.) бог рожден <…> где-то на краю мира, где садится солнце и почва от его жара бесплодна, суха и горяча, как жаровня. Что делать этому богу у нас, среди снегов, пармы, холодных ветров?” Автор романа “Сердце Пармы” как будто возвращается к древнему, еще полисному восприятию богов: богов много, есть наши, а есть не наши…
279
Завтра. 1996. № 48.
280
http://www.afisha.ru/book/836/
281
См.: Беляков С. Три портрета на фоне войны // Новый мир. 2008. № 9. С. 175.
282
См. романы “Последний солдат империи” и “Господин Гексоген”. Эта же мысль последовательно проводится в политической публицистике Проханова. СССР был разрушен “референтными группами Андропова”, — заявил Проханов в эфире радиостанции “Эхо Москвы” 10 февраля 2009 года (http://www.echo.msk.ru/programs/klinch/571573-echo)
283
Кукулин И. Указ. соч. С. 335.