Далекие королевства

Он вернулся на скамью и сел в ожидании. Мне не хотелось доставлять ему удовольствие, но был один факт, в котором я хотел убедиться.

— Ты по-прежнему на службе у Нису Симеона?

Гриф рассмеялся своим отвратительным смехом и энергично кивнул:

— Он так думает, что я служу. А я беру его серебро только до тех пор, пока его цели совпадают с моими. Я работал на него, ставя тебе ловушки. И это я выпустил кишки твоему слуге, пытаясь отобрать у него твои волосы, чтобы ими для заклинаний воспользовался Симеон.

Ну разумеется, это он был убийцей Инза, и я, как мог, старался убедить себя, что мне удастся отомстить за смерть старика до того, как сам стану духом. Но надежда эта была невелика.

— Ты теперь понимаешь, — продолжал Гриф, — кто мой настоящий хозяин, ежели господин Симеон почтительно присягнул принцу.

Вновь интуиция не подвела меня. То, о чем я размышлял несколько часов назад, оказалось правдой: Равелин действительно собирался устраивать резню в наших землях, натравливая одних на других.

— Как же Нису и ты оказались в Ирайе?

— Нису Симеона здесь нет, — сказал Гриф. — Он в Ликантии, готовит поход против Ориссы. Да он и не был в Ирайе. Когда у тебя такой хозяин, как принц, человеку нет нужды появляться здесь во плоти, чтобы поцеловать его кольцо. Симеон служит у него… Ну, точно не знаю, не спим мы с ним, чтобы он делился со мною секретами… Служит достаточно давно, как мне кажется. Я сам обнаружил, что они действуют заодно, три месяца назад. А как я сюда попал? — Гриф, казалось, на мгновение встревожился. — Не будем об этом говорить. Симеон приказал мне служить тому человеку, которого увижу, как только очнусь. Наложил заклинание, и в следующее мгновение я оказался тут, в этом восьмистенном замке принца, за городом. Никто мне ничем не угрожал и не принуждал повиноваться. Я понял, что принц Равелин обладает реальной властью. И то, что он просит меня сделать, я делаю с удовольствием, а вовсе не из корысти.

Он встал и прошелся по подвалу. В помещении располагались различные орудия пыток: веревки, блоки, плети, огонь, вода и тому подобное. Он стал выбирать в раздумье.

— Даже не знаю, с чего начать… Но хватит болтать. Ведь передо мной Антеро, мой друг, моя награда, — голос его проникся предвкушением ожидаемого удовольствия, — и я должен позаботиться о нем. Дурак ты, дурак. Всего-то — преклонить колени перед принцем, и ты мог бы заменить Симеона в грядущей заварушке, и вся бы Орисса валялась у твоих ног. Ты же устроил демонстрацию гордости. Пожалеешь. И сейчас, и когда вечность настанет. Есть у меня ощущение, что принц не позволит тебе умереть по-настоящему.

Он поднял плеть и поиграл ее ремнями.

— Ну что ж, коли просишь, — прошипел он, и на меня обрушился удар.

Нет смысла обагрять эти страницы кровью детального описания моих мучений. Тем, кто хочет знать больше, я посоветую отыскать ближайшую к какой-нибудь тюрьме таверну, поставить выпивку надзирателю, и он удовлетворит ваше любопытство. Достаточно сказать, что Гриф, будучи в свое время предметом пыток, хорошо изучил их и достиг настоящего искусства в этом деле.

Но стоит отметить четыре факта. Первый: между мучителем и его жертвой устанавливается странная связь. Я даже не знаю, как описать ее. Но многие, те, кто провел долгое время в застенках, рассказывали мне, что постепенно жертва становится как бы добровольным рабом своего мучителя, по мере того как душа от бесконечной боли все дальше поднимается над землей. В этих узах есть даже что-то сексуальное.

Второе: обретаешь какое-то безумное наслаждение от боли. Это ощущение тоже сложное и, как я полагаю, имеет в своей основе нервное извращение, близкое к сексуальному, но более истекает из попытки сохранить часть своей души, часть своей личности от боли и палача.

Третье, что я понял: страсть Грифа превосходила его мастерство, он не был профессионалом. Искусный мучитель, как я узнал потом, ни за что не доставит жертве такого удовольствия, как потеря сознания. В этом была величайшая ошибка Грифа и, возможно, мое спасение. Три раза меня охватывало блаженное состояние, позволяющее внутренним силам собраться в противостоянии очередной пытке Грифа.

Наиболее ценно последнее наблюдение: всему постепенно приходит конец. Как и этому дню.

Но тут-то и начался настоящий кошмар.

Я пришел в себя, когда два человека стаскивали меня вниз по каменным ступеням. Впереди, освещая лампой дорогу, шел Гриф. Я узнал его по рубцам от кнута на спине. На нем были только черные штаны. Лестница была древней, я разглядел, как между камнями выступает белая плесень. Лестница внезапно обрывалась у озерца, где к берегу была причалена лодка-лодка моего кошмара.

Меня забросили на борт, и два помощника Грифа, не говоря ни слова, удалились. Гриф отвязал лодку, встал у руля, и течение, подхватив суденышко, потащило его в туннель, свод которого лишь на фут поднимался над головой моего лодочника.

Вскоре мы оказались на открытой воде. Стояла ночь, но без луны и звезд. Мы плыли по каналу, который казался мне знакомым. Мы находились в самом центре Ирайи, но нам не попалось ни одной гондолы, ни одного судна. Я не был ни скован, ни связан, мог бы выпрыгнуть из лодки; если бы не получилось, хоть бы закричал о помощи. Но я ничего не предпринял. Может быть, я находился под воздействием заклинания, а может, и в шоке после пыток. Скорее последнее, поскольку мне продолжало казаться, что наяву ничего не происходит, а я просто галлюцинирую.

Я запомнил из этого путешествия только куски. Мы плыли с такой же скоростью, с какой в свое время спускались по реке с гор, вступая в Гомалалею. В канал впадала Змеиная река, и тут я понял, что мы во власти колдовства, поскольку поднимались вверх, по реке без парусов и весел. Когда мы миновали городские окраины, справа я увидел Священную гору. Затем мне вспоминается какое-то глубокое ущелье. Шипящая за бортом река казалась наполненной не водой, а какой-то темной, густой, маслянистой жидкостью.

Гриф даже не тронул руля, но внезапно судно резко свернуло в сторону, едва не врезавшись в поднимающийся утес. Но там разверзлась пасть пещеры, которую вода, видимо, вымывала не одно столетие. Внутри оказался каменный причал. Гриф привязал лодку, выбрался из нее, обернулся и поманил меня. Каждая оставшаяся в живых частичка души призывала меня сражаться, но я последовал за ним, неловко перешагивая через сиденья в лодке, а затем поднялся вверх, на сырой причал, высеченный в камне. Ноги дрожали, разум вопил: «Беги! Ты не должен подниматься по этим ступеням! Ты не должен!» А я поднимался.

Гриф взял один из факелов, торчащих по обе стороны сводчатого прохода, и еще раз поманил меня. Я услыхал вой и понял, что там, наверху, — огромный разрушенный проклятый город на каменистом плато. И там, наверху, в этом городе, в руинах амфитеатра, сидели терпеливым кольцом те чудовища. И эти твари выли на луну. Я вдруг подумал, что, наверное, они некогда были людьми. Людьми, заключившими черную сделку.

Я шел за Грифом. Мысли мои, замедленные, словно я был под действием наркотиков, говорили мне, что, должно быть, ни одна жертва не вернулась назад по этим ступеням, и я отчаянно начал обдумывать мое положение. Но выхода из него не придумал. Раскатился гул, как от гигантского барабана. Мы вошли в громадный зал, потолок которого уходил высоко во тьму. Я вновь услыхал звук барабана, Гриф повернулся, и я увидел, как горит, трепещет огонек в его пустой глазнице.

Я услышал, как кто-то говорил о моих желаниях, о моих стремлениях, о моей судьбе и потом рассмеялся. Смех гремел все громче, громче, ему вторил вой чудовищ, радующихся боли и смерти, разрастаясь в какофонию.

И появился Равелин. Тишина обрушилась на зал, на этих чудовищ, как удар топора. Гриф превратился в статую. На принце были кроваво-красные штаны и черная длинная туника с золотой шнуровкой вокруг шеи и запястий. На поясе — разукрашенный кинжал. Словно он собрался на придворный прием.

— Итак, мы дошли до конца, Антеро, — сказал Равелин очень спокойно. — Хочешь знать свою судьбу? — Я промолчал. — Через считанные мгновения я лишу тебя физического тела. Большая часть твоей души развеется ветром, когда я подчиню тебя себе. Но ты будешь больше чем просто несчастный скитающийся дух, подобный твоему брату или твоему рабу, убитому этим вот негодяем. Часть тебя я сохраню в моей собственной душе, чтобы ты оказался свидетелем, глядя моими глазами, какие великие изменения придут в этот мир. Свидетелем, беспомощным что-либо сделать, разве что вскрикнуть в безмолвном ужасе.