Страница 64 из 68
Ясно, что даже в самом крайнем случае, коль скоро Бог — среди нас в образе человеческом, эта двойная заповедь сводится к одной: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
В Послании к Римлянам апостол Павел весьма удачно выражает это сведение к более краткому: «Заповеди: "не прелюбодействуй", "не убивай", "не кради", "не лжесвидетельствуй", "не пожелай чужого" и все другие заключаются в сем слове: "люби ближнего твоего, как самого себя". Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (13: 9-10).
Этическому закону присущи четкость, точность, учительность. От «не желай дома […] и жены ближнего» — и до права и обязанности помнить день субботний, распространяющихся на скот и на пришлеца, равно как и на раба и на рабыню, не наблюдается никаких уверток; на лицо — скульптурно четкий образ, доходящий до всесторонней отвлеченности, в котором, тем не менее, наглядно выражена двойная любовь к Богу и к другим. Сочетание величайшей наглядности выражения и наибольшей обобщенности восходит к самым стародавним временам. Оно присуще древнейшей и столь конкретной книге Левит — третьей книге Пятикнижия, пяти книг Закона. Тотчас после того места, где подробно излагается основополагающий запрет на кровосмешение, следует наиболее яркое выражение этих мыслей (Лев 19: 2 и 19: 17–18):
«Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш…
Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха. Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь».
Вся иудео-христианская этика содержится в этой фразе: «Люби ближнего твоего, как самого себя», а через образ твоих родных и близких — и Бога, пришедшего к тебе, потому что с самого начала и из потусторонности того, что стало корнем для всего, Он внял, увидел и пришел. Лик Бога склоняется к нам в образе ближнего нашего; возможно, именно Он стучится вечером в мою дверь.
Никакая другая мысль не выглядит столь простой, понятной и пригодной для проведения в жизнь. В ней выражена вера во всё важнейшее для жизни. А проверку она проходит в истории. Во всей истории человечества есть нечто общее для всех обществ, отмеченных печатью этой традиции, этого священного предания: имущественное преуспеяние, успех на всех уровнях познания — это награда за верность требованиям жизни. Утопичность приводит к откату назад; христианство же — это антиутопичность в своем высшем выражении, это — безоговорочное приятие требований жизни. Разумеется, христианство никогда не упраздняло и не смягчало конфликтов; возможно, оно их обостряло («Я принес в мир не мир, но меч»). Но оно привнесло с собой ту черту, которая дает возможность опознать его воздействие. Христианские общества — это те, где что-то претерпевает крушение, где некая червоточина, возникающая из непривычного пользования прощением, обнаруживается в самых жестких логических построениях. Не зря мы повторяли миллионы миллиардов раз: «Прости нам обиды наши, как мы прощаем обидчикам своим».
Христианская мысль чувствует себя одинаково привольно как в умозрительных рассуждениях о бытии и смысле вселенной, так и в самых будничных житейских заботах. От каждого она требует по силам его. Никакое другое человеческое сообщество не порождало столько героев святой жизни, самообладания в отречении от мирских благ, утверждения своей сути вплоть до мученичества; ни одна другая Церковь не предъявляет изначально так мало требований к слабым духом. Неизменно достаточным оказывается акт веры того отца, у которого был больной ребенок, который сказал: «Верую… помоги моему неверию» (Мк 9: 24). В понимании вселенной, что становится всё ближе, в трансцендентном Боге-творце в облике человеческом, лицо которого становится лицом ближнего твоего, удрученного горем, содержится ровно столько веры, доверия, сколько их нужно, чтобы возникла нужда в еще больших вере и доверии.
И чтобы этой верой ознаменовалось начал о соответствия той заповедности, которая сперва получает многосоставное выражение, а в конце сводится к заповеди единой. Но в силу грозной требовательности Господа христианская жизнь проста. Он повелевает: «Будьте святы, ибо свят Я Господь, Бог ваш» (Лев 19: 2) — и: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5: 48). На меньшее в своей требовательности Бог не согласен. Таково условие вечной жизни.
Выполнить это условие не дано никому, ибо праведник грешит семь раз, и праведность праведника спасет не больше, чем дано будет проклятие грешнику за его грехи (см. Иез 33: 12–16). Один Бог во Христе мог заполнить эту пропасть.
Следует смириться с тем, что дано это только Богу, следует смириться с незаслуженным спасением, смириться с semper simul peccator, Justus et penitens[212].
Это лютеровское определение лучше всего, на мой взгляд, выражает всё движение христианской жизни в суровой действительности временной протяженности и пространства. Именно оно больше всего соответствует моему собственному опыту.
Я — грешник. Достаточно мне на мгновение остановиться и взвесить свои помыслы и желания, чтобы измерить расстояние, отделяющее их от чистоты и возможности безбоязненно заглянуть в душу себе, к которым я стремлюсь. Я стремлюсь к тому, чтобы мое «я» и все стремления моего существа соответствовали тому светлому умыслу, который, как я чувствую, и обусловил существование вселенной. И я теряюсь в путанице своих стремлений. И я вижу, насколько мои побуждения, настроения, слова и дела далеки, разумеется, от сущности Бога, от того, чего Он хочет для блага всего сущего и живых существ, которых Он в Своей любви сотворил. Мне достаточно на мгновение остановиться на обочине этой дороги, чтобы понять, что вот уже пятьдесят восемь лет, как я неустанно пытаюсь взобраться на древо познания, в надежде, что мне удастся сорвать своими руками плод с него, — чтобы понять, что я неизменно стремился осознать себя; что ничто в моем существе, что ничто в той совокупности, которая всеми своими помыслами силится вечно пребывать в своем бытии, что ничто не в состоянии хотя бы на миг противиться взору Бога. Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф 5: 48). Мне никогда не стать столь же совершенным, сколь совершен Отец Небесный. Допустим, что меня охватит раскаяние, я захочу — а я и в самом деле хочу! — исправить хоть в чем-то одном совершенный мной грех, мысль о котором жжет меня в это мгновение: на что могу я надеяться?
Можно предположить, что существо, которое я оскорбил своей резкостью, внезапным приступом бессмысленного гнева, — мертво. Возможно, что всю свою завершившуюся временную протяженность, эту печаль, это существо вместе со своей смертью унесло в вечность. Что я могу поделать? Мне навсегда останется одно только горе этого горя, и бремя это мне суждено влачить до самой собственной смерти. Но можно предположить, что если я приложу все силы, чтобы попытаться стереть это пятно, то ткань, которую я силюсь зашить, порвется где-то в другом месте: ведь на ту временную протяженность, которой я являюсь, давит больше обязанностей и тягот, чем я в состоянии снести. Стоит мне, подобно жене Лота, оглянуться назад, как мне уже не дано будет узреть огненный столп, приуготовляющийся превратить все мои помыслы в ничто.
Будьте святы, будь свят как YHWH, — гласит книга Левит; будь совершен, как совершен Отец твой Небесный, — говорит мне Христос; мне же никогда не стать ни святым, ни совершенным, и я чувствую, как во мне начинают звучать слова покаяния в грехах, сочиненного в 1539 году для Церкви Страсбургской Жаном Кальвином и Мартином Буцером:
«Господи Боже, Отче вечный и всемогущий, мы признаем и каемся» (эту молитву мы читаем совместно, потому что нам памятно, что когда, соединившись вдвоем или втроем, мы молимся Отцу нашему вместе, то молитва наша становится доходчивее — настолько, что она неукоснительно оказывается услышанной Богом) «перед Твоим Святым Величием в том, что мы — бедные грешники. Порожденные в рабстве греха» (родившиеся с ненасытной жаждой к собиранию плодов одних только наших усилий во имя свершения нашего жребия), «склонные ко злу, неспособные сотворить добро по собственному почину, мы всякий день преступаем на разный лад твои святые заповеди, навлекая на себя посредством твоего суда праведного осуждение и смерть».
212
Всегда подобны друг другу грешник, праведник и кающийся (лат.).