Страница 38 из 68
В отличие от язычества во всех его видах христианство не есть простое оформление неустанно возрождающейся над реальности[LXXXI]. Мне представляется, что язычество опирается на некую неоспоримую реальность, осознание того, что существует некое священное начало, та суть, посредством которой мы интуитивно, как бы наощупь, ощущаем, «что в мире есть нечто неодолимо реальное, могущественное, богатое и значительное». Невозможно жить, сознавая себя в реальном мире и не постигая при этом постоянно на опыте — в частности, в любви, дружбе, семье, работе, в отношении к родине, перед лицом той или иной стороны природы, познания, искусства, слова, в выпадающей время от времени на нашу долю возможности повстречаться с людьми исключительными, чей авторитет основан на их разуме, душевности и сердечности, — насыщенность всего сущего, что окружает нас.
Это осознание наличия некоего священного начала, эта насыщенность всего сущего есть на самом деле, она растворена во всём. Язычество — это первичная религиозность, признание того, что составляет суть значащего бытия прежде всего там, где оно дается опытом и сознанием. Иными словами, противоборство между язычест. вом и христианством не обязательно. Христиане признают эту насыщенность всего сущего вокруг них. Они приписывают ее Богу. Им ведомо, что небеса проповедуют славу Божию и что о делах рук Его вещает твердь[154]. Они, таким образом, идут дальше осознания того, что существует некое растворенное во всём священное начало, причиной которого они считают Единосущего, Творца и Спасителя. Поистине, они не отреклись от смысла, содержащегося в речи апостола Павла перед ареопагом Афин (см. Деяния, 17: 23–31). Язычество — один из этапов. Пока оно свидетельствует о том, что и в самом деле было дано недвусмысленное наставление, источником которого являются чувства и разум, оно остается полезным связующим звеном. «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны […]. Я нашел и жертвенник, на котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам: Бог, сотворивший мир и всё, что в нем […], не в рукотворенных храмах живет…»
Иерофании — это, стало быть, связующие звенья; в этом качестве они пребывают по-прежнему, пока не посягают на то, чтобы восприниматься как богоявление, как проявление Бога — источника мира, совершенно недосягаемого для мира, если не считать Пути, избранного Им для того, чтобы позволить познать Себя.
* * *
Да, появление ощущения того, что есть некое священное начало, доступное в опыте любому человеку, направляет нас на путь к тому, что мы зовем откровением. В своих основах оно принадлежит процессу познания.
Познание существует. Оно предшествует завершению становления человека. По своей природе оно определяется законами Praxis. Органом познания стала рука в сочетании с мозгом. Практическое познание ведет к познанию умозрительному. Так как мы испытываем потребность в понимании и так как невозможно по-настоящему жить без какого-то представления о смысле вселенной, то умозрительное познание — это еще и познание практическое, по крайней мере — жизненно важное, жизненно необходимое.
Познание смысла, Сущего принадлежит некоему Откровению. Припомните уже приводившиеся нами слова Евангелия: «Блажен ты, Симон, сын Ионии, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах». Я пытаюсь познать — и открываю путь к познанию. Открывать путь к познанию сокрытого — значит открывать это.
Откровение принадлежит познанию, но оно представляет собой перемещение по оси: познаваемое/познающий, объект/субъект.
По сравнению с простым, моральным, обычным познанием, отражающим движение субъекта к объекту, Откровение подчеркивает важность движения в обратном направлении, движения того, что стремится быть познанным. Отсюда вытекает, что выражение «естественное Откровение» несколько двусмысленно. В нем содержится второй, расширительный смысл. О естественном Откровении мы можем говорить в связи с тем, что в рамках культуры является передатчиком, главным средством Откровения.
«Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их […]. Закон Господа совершен, […] откровение Господа верно, умудряет простых. Повеления Господа праведны, веселят сердце; заповедь Господа светла, просвещает очи», — провозглашает псалом 18-ый[155]. Перед нами — прямое обоснование аргумента, именуемого a contingentia mundi.[156] Для христиан, убежденных в том, что мир получил свое бытие от Бога, получил вместе со свободой и судьбой; что Сотворение, то есть дарованность бытия, представляет собой сотворенность через Слово — что предполагает личное участие Бога в делах мира (созданного Богом, разумеется, свободно, но не ради забавы, а в силу глубокого умысла, заключенного в Нем, умысла, который с нашей стороны может только быть объектом приятия и поклонения), — нет ничего удивительного в том, что порядок, структура вселенной отмечены воздействием Бога и приводят к Нему, будучи свидетельством всего сущего по поводу истоков бытия.
Следовательно, естественное Откровение составляет часть Откровения особого. По поводу этого естественного Откровения уверенно можно высказываться только по двум пунктам, и эта уверенность свойственна всем христианам: оно существует, оно недостаточно.
Оба этих Откровения — это еще и два подхода, не исключающих друг друга: естественное Откровение можно использовать для установления некоторых истин; отсюда — возможность некоей общности, общей области, где оба подхода частично перекрывают друг друга (так полагала значительная часть деятелей средневековой схоластики и классического богословия неотомистского толка после Тридентского собора[157]); — либо же естественное Откровение ведет, через мучительное постижение неполноты, к поискам возможности следовать каким-то иным источникам — или тому, другому источнику. Я отдаю предпочтение второму подходу: не отменяя первый, он означает осмысление природы через приближение к слову Господню. Таким образом, я буду продолжать пользоваться рациональной апологетикой — которой я посвятил отдельную книгу[LXXXII] — только для того, чтобы устранять возражения, оставив за ней обязанности Марфы и не наделяя ее более благодарным и возвышенным назначением, выпавшим на долю Марии.
* * *
До сих пор я прилагал все силы для того, чтобы учитывать только то, что принадлежит общечеловеческому наследию. Я не скрывал своих предпочтений. Мне были заказаны не трактат по методике истории или курс христианской апологетики, а «душевное излияние», чистосердечная беседа с самим собой.
И всё же я предписал себе определенную сдержанность. К тому же, я и сам-то не всегда верил в то, во что верю ныне. Моему исходному воспитанию я обязан начаткам религиозных сведений, весьма скупо отмеренных людьми добросовестными, но не горевшими страстью делиться знаниями; да и сам я, видимо, не был готов воспринять эти поучения нужным образом, удержав только шелуху; содержание же ускользнуло, так что смысл его остался для меня непостигнутым. Затем этот смысл постепенно открылся мне в ходе того самостоятельного пути, о котором я, несомненно, еще поведаю на страницах, которыми нам предстоит пройти бок о бок. Открылся в несколько ином виде. И хорошо, на мой взгляд, что вышло именно так. Какой был бы толк от этой богоданной временной протяженности, от этого прошлого, что грызет наше будущее в рамках того настоящего, которое в такой же степени состоит из воспоминаний, что и из ощущений, — если бы всё было дано раз и навсегда? Свобода — «свобода», как и «время», — всё это не суетные слова: с течением времени мы творим себя. Если на этих первых страницах я часто обращался к Священному Писанию, этому особому книгохранилищу, которое образует главную Книгу, что зовется попросту Книгой — Библией[158], — то потому, что слова, которые в ней собраны, сами собой приходят мне на ум и на язык, когда я выражаю свои сокровенные помыслы, а также потому, что они составляют часть нашей культуры. Подобно искусству, литература служит — естественно, сама собой — для выражения нашей мысли. Отсылки к тексту, входящему в состав нашего общего наследия, часто открывают перед мыслью возможность четкого выражения, а перед тем, что мы хотим сказать, — быть воспринятым. Но до сих пор я никогда не ссылался на Священное Писание, на эти далекие, нездешние тексты, как на какое-то иное средство познания… как на цемент истории.
LXXXI
Ален де Бенуа, возглавляющий вместе с Луи Повельсом некое течение, выступает как продолжатель античного язычества. См. Alain de Benoist, Comment peut-οη йtre paien, Albin Michel, 1981.
154
Цитируется псалом 18 (ст. 2). См. также ниже.
155
Стихи 2–5, 8–9.
156
Аргумент в пользу постижимости (познаваемости) мира. (лат.).
157
1545–1563 годы.
LXXXII
pierre chaunu, Histoire et Foi, op. cit.
158
biblia (греч.) — «книга».