Во что я верую

Итак, вместе с вами я стану следовать правилам рациональной апологетики — не для того, чтобы задеть вас, напасть на вас, но всего лишь оттого, что эти мысли — мои, образуя, как мне представляется, часть очевидности, которая видится таковой не только мне.

Я ограничусь пятью положениями.

1) Первое положение служит только для напоминания. Оно утверждает универсальность Смысла. На протяжении чуть более сорока тысяч лет примерно тремстам миллиардам человеческих особей, вполне сформировавшихся как таковые, было известно, что им предстоит умереть, и, видимо, подобно вам и мне, они в это не верили. Настолько смерть невообразима, в точном смысле этого слова, немыслима. Но я мог бы в этом отношении поклясться своей репутацией историка, что не найдется и одного человека на тысячу живущих в длительно существующем обществе, которому по-настоящему пришло бы в голову, что мир нелеп. Я имею в виду, что его посетила бы мысль об отсутствии каких бы то ни было связей между требованиями нашего сознания — и миром. Ничем не смягчаемая нелепость случайного выигрыша в азартной игре, сущностная, экзистенциальная бессмыслица, выразителями которой во Франции бывали Жан-Поль Сартр или Жак Моно, — всё это было выражено лишь крошечной кучкой блистательных умов, всё поведение которых — зачастую проникнутое мужеством — служило опровержением их же высказываний.

В такой позиции есть к тому же что-то глубоко мучительное. Некоторые страницы в книгах Жакоба, Морена и Моно просто потрясают. Христианская мысль приемлет их, делая их своей составной частью. Они представляют собой признание. Они созвучны книге Бытия. Они свидетельствуют о суетности некоей разновидности усилия, предпринимаемого в одиночку. При выборе между расплывчатым, бредущим наугад смыслом, присущим рассеянному священному началу, и констатацией пустоты, не-бытия, полной бессмысленности мира возможны хотя бы кратковременные колебания. Принятие полной осмысленности положения, согласно которому всё имеет какой-то смысл, обнаружить который в одиночку не под силу, — столь же законно, сколь нелепым является полное несогласие с наличием какого бы то ни было смысла. Следовательно, исходящее от такого незначительного меньшинства утверждение о полной бессмысленности может быть включено в общераспространенные суждения, высказываемые в утвердительной или отрицательной форме — и признающие, как они это делали и всегда будут делать, наличие смысла.

В конце «Творческой эволюции» Бергсон[LXXII] выступил с самой блистательной и убедительной критикой небытия как идеи, сформулировав, если вам это больше нравится, онтологическое доказательство немыслимое™ не-бытия; к этому я еще вернусь; в заслуженно известном тексте Бергсона мне достаточно заменить слово «не-бытие» словом «полная бессмыслица» (бессмысленность вселенной, в соответствии с пожеланием, которое не без труда просматривается у Жакоба, Моно, Морена), а слово «существование» словом «смысл».

Бессмысленность есть суждение отрицающее; утверждать, будто мир лишен смысла, значит утверждать, что у него есть некий смысл, к которому прибавляется еще что-то; или, точнее говоря, что смысл мира отличается от того, который ему приписывается. По мнению тех, кто недавно вступил в ряды философов, отвергающих наличие смысла у мира, у этого последнего нет того смысла, которым его наделила христианская мысль, — или того, который классическая философия вывела из христианского смысла. Да, их отрицание смысла — это вопль гордыни, отчаяния или обманутой любви. Формулировка Эдгара Морена, намного превосходящая все прочие, оставляет приоткрытой дверь, ведущую к тоске по такому Смыслу, который означал бы Любовь.

При более внимательном рассмотрении обессмысленное утверждение полного отсутствия смысла у мира оказывается всего лишь заменой одного обозначения смысла другим обозначением смысла. Заменив телеологию программой, вы приходите к утверждению, что смысл — это программа. Вам неизбежно придется тогда отметить, что вселенная — это процесс, где всё эволюционирует и где растет объем информации, — и что отметить это значит отметить наличие смысла, некий вид смысла, присущий вселенной.

2) Второе положение касается смерти, разумеется — настоящей, не смерти светила или живого существа, лишенного самосознания, а смерти в библейском смысле — то есть в смысле человеческом, смерти того, кто знает, что ему суждено умереть.

По поводу смерти в нашем распоряжении только две достоверности[LXXIII]; увиденное со стороны — и известное изнутри; наблюдение — и самоанализ.

Невозможно отвергнуть свидетельство трупа. Люди бегут от трупа — или плутуют с ним, прибегая ко всяким уловкам (от кремации — до мумифицирования). Невозможность отвергнуть побуждает уклониться от обсуждения. Что может быть более возмутительным, чем отсрочка в плане сохранения человеческой видимости, отпущенная тошнотворному скоплению материи, которое в течение долгого времени было живой формой, сохранявшей свои неповторимые жизненные черты… за счет внешнего мира. Это наделенное знанием тело… утратило свою тайну. Труп свидетельствует о необратимости стрелы времени. Труп любимого существа знаменует вступление на путь отвращения, смешанного с ужасом, и, что гораздо хуже, — не-бытия.

Ведь не-бытие — это высшая точка отвращения, смешанного с ужасом, и о нем совершенно невозможно помыслить[LXXIV]. Мы не в силах осмыслить секунду, наступившую после последней секунды нашего истекшего времени. Анри Бергсон в «Творческой эволюции» и Владимир Янкелевич в своем эссе о смерти написали незабываемые, непревзойденные страницы о мгновении последнего мгновения и о том, что за этим следует. Янкелевич описал чувство, предохраняющее от грубого прикосновения этот миг, недоступный никакому словесному выражению; мгновение смерти — вне каких бы то ни было категорий; оно почти неуловимо; оно — вне каких бы то ни было категорий. Его невозможно выразить словами. Всего сказанного людьми — триста миллиардов раз за сорок тысячелетий — недостаточно для его выражения. Наше движение туда и обратно по крошечному кусочку пространства — это движение только в одном направлении по времени. Необратимое, векторное: «Ибо в день, в который ты вкусишь от него, ты умрешь» (Быт 2: 17). Предсмертный миг. Самый последний раз. И больше уже никогда ничего не будет. Прощание — «с Богом!»

Это мгновение выглядит как не-бытие, а не-бытия не существует. Не-бытия — нет. Мы не можем придти к не-бытию — как мы не приходим из него.

«Философы почти не занимались идеей не-бытия. А между тем она часто оказывается скрытой движущей силой, невидимым двигателем философской мысли; именно эта идея подставляет взгляду сознания тревожные проблемы, одно только соприкосновение с которыми вызывает головокружение: я задаюсь вопросом, почему я существую и когда я осознал взаимозависимость между мной и всей прочей вселенной; я хочу знать, почему существует вселенная, откуда она взялась и как понять, что что-то существует, как и почему — [что-то], а не ничто»[LXXV].

Если эти вопросы я оставляю в стороне и пытаюсь обнаружить то, что скрывается за ними, то — «Существование представляется мне как завоеванием над не-бытием […]. Или же я представляю себе любую действительность распростертой над не-бытием…» Что бы я ни делал, не-бытие всегда есть что-то. А если мне удается создать в своем сознании вакуум для того, чтобы вообразить мгновение, наступающее после, мгновение, предшествующее не-бытию, то «чем дальше, тем больше станут представляться мне ослабленными в своей остроте ощущения, посылаемые мне моим телом. Еще чуть-чуть, и они угаснут; они уже не слышны; они исчезают в ночи, в которой уже скрылось всё. Но нет! В то самое мгновение, когда моё сознание потухает, зажигается другое сознание; точнее говоря, оно уже зажглось, вспыхнуло в предшествующее мгновение для того, что присутствовать при исчезновении первого сознания. Ведь первое не могло исчезнуть иначе, как ради какого-то другого — и относительно какого-то другого. Я вижу себя очутившимся в не-бытии лишь только при условии, что посредством позитивного — хотя и невольного и неосознанного — действия я уже сам себя воскресил. Таким образом, мои усилия тщетны, я неизменно что-то воспринимаю — будь то вовне или внутри […]. Невозможно вообразить какое-то не-бытие [а тем более не-бытие самого себя], не заметив, хотя бы смутно, что оно появляется в воображении, то есть что происходит некое действие, осмысление и что, следовательно, что-то еще продолжает существовать».

LXXII

henri bergson, l'Evolution crйatrice, op. cit., p. 728 sq.

LXXIII

Я ограничиваюсь серьезными мыслителями и оставляю в стороне Сартра.

LXXIV

По этому поводу я объяснился в «!а Mart a Paris», Fayard, 1978; Histoire et Poi, op. cit.

LXXV

henri beigson, ibid., p. 728.