Последний раз

Иштван Сабо

Последний раз

Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы ни в грош не ставили. Катица — даром что тринадцать от роду — и та свысока относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку справить тоже — ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:

— Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди стемнеет, а у меня дел вон сколько.

Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.

— Лукошко-то где?

— Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, — бросила невестка, а сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и, так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому прочь.

Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он прямиком через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то старанием волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще и руками подгребал себе, чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку:

— Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю.

Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос рукавом вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из глаз повыжало, озяб весь, пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил:

— Ну, язви ее, и погодка!

Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке, а в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе.

Завернул в сараюшку, а в ней почти что и не видать ничего. Да и теснота, не больно-то развернешься. Кое-как протиснулся между дощатым боком телеги и прислоненной к стене бороной. Вытянул руку к маячившему в уголке гнезду — проведать, есть ли в нем яйца. И причем не глядя, потому как зубья бороны в лицо тычутся и поневоле в сторону отворачивайся. Изрядно-таки покряхтел, пока руки тянул. Ох уж эти куры, им и невдомек, как же это хозяева-то будут добираться до гнезда, в которое они сами запросто пролазят.

Однако духом он не пал. Пришлось косточками поскрипеть, а ведь дотянулся до гнезда. Батюшки, что же это такое? Четыре яйца? Он руке своей не поверил, еще и еще раз обшарил соломенную лунку, а все те же четыре штуки и получаются.

Окрыленный, счастливый, он вытащил одно за другим яйца, и хотя все тело трясло от озноба, сейчас он забыл о своих хворях. Со двора меж тем донесся заливистый лай собаки — должно быть, гость какой явился, из тех, что воскресными вечерами по соседям шастают.

Он проковылял в другой угол, по дороге стукнувшись затылком о торчавшую оглоблю. Матюгнулся про себя, но не со зла вовсе. Мякины за ворот насыпалось — ему хоть бы хны. Проволока одежку царапнула, с мясом отодрав намедни поставленную латку, — ему и это нипочем, обойдется, мол. Зато глазами он жадно припал к новому гнезду.

Там тоже белели яйца, три штуки. Мыслимое ли дело! Бережно прижимая левой рукой к груди яички из другого гнезда, он правой рукой выудил новоявленную троицу. На кончике носа повисла, вздрагивая, крупная серебристая капля, которую смахнуть было нечем, а сама она ни в какую не хотела отрываться. Пальцы у него на руках посинели от стужи.

Он с грехом пополам выбрался из сарая, осторожно придерживая у груди семь яичек — больше-то уж не было, да и то: кто бы мог подумать, что столько окажется. Невестка ведь что сказала — два-три. А оно вишь как обернулось: не два-три, а целых семь. Н-да, лукошко-то все же надо было сыскать.

Он брел к дому, весь проникнутый сознанием собственной правоты. Вечерняя темь совсем загустела, из окна уже светила лампа. Руки старика точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы — он еле разбирал дорогу, а на кончике носа все так же настырно подрагивала большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать. Ну как ее смахнешь? Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он и еще усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все трещат на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была — не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну да ничего, до дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла блаженная улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп ногами, от усердия еще пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как и ему, за восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку — той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло.

— Ступай отсюда, — цыкнул он на нее, — пошел вон, Фукси!

Нежно притиснув к себе яички, старик локтем нажал на дверную ручку. Вошел на кухню и огляделся вокруг. Семья была в сборе. Еще какой-то незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц не единожды видел его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка Ференц уже не различал.

Он замер у порога с оторопелым видом. Присутствие чужого оказалось столь неожиданным, что он не знал, как себя вести. Синие от холода руки прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та же яркая жемчужина, он шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство раздраженно покосилось на него, а Катица глаза в пол упрятала.

Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся с места и шагнул старику навстречу.

— Добрый вечер, дядя Ференц, — дружелюбно сказал он, протягивая руку. Это изумило старика. Люди, заходившие в дом, уже не шибко-то часто здоровались с ним за руку.

Тут до парня дошло, что обе руки у старика заняты, и он отдернул протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел рукой в его сторону.

И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре мягких хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло на темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень тут же сделал вид, словно ничего не произошло. Небрежно эдак махнул рукой и даже улыбнулся.

Катица от испуга взвизгнула и тихо залилась слезами. Сын дядюшки Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места.

— Н-ну и н-ну, — выдавила она сквозь зубы старому человеку, оцепенело стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. — Н-ну и н-ну, па-паша!

— Да ничего, ничего, — зачастил молодой человек, не смея, однако, глянуть на брюки второй раз.

— Катица, смочи-ка тряпочку, — велела дочери мать, вся багровая от стыда. — А ты, Лаци, не серчай. Авось как-нибудь… сейчас вот теплой водичкой попробуем…

— Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! — оттараторил парень.

— Эх, вы, деда, деда, — продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой свои возмущенные глазки.

Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни мертв, судорожно сжимая в руках оставшиеся три яичка. Взор его блуждал по лицам присутствующих. Отовсюду ему отвечали нескрываемым презрением и гневом. Парень натужно улыбался и бормотал, заикаясь:

— Нет, нет, ничего страшного… Я потом их бензином… Да я и сам тоже…

От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом.

— Даже такой пустяк и то доверить нельзя, — проскрежетал ему родимый сын. — Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите…

Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в отведенный ему темный угол.