Страница 8 из 9
«Мой дорогой Уорнер!
Ты сердечно принял меня. Дал мне кров, пищу, освежающие напитки и теплую постель, где я могу умереть. Я благодарен тебе.
Уорнер, старику неохота умирать в канаве, всеми забытым. Все так просто. Я хочу, чтобы меня вспоминали. Не любили, не восхищались — просто вспоминали. Поэтому я и написал свои мемуары. Опубликуй их, если пожелаешь. Все, о ком я писал, уже умерли.
На полке в шкафу пожарная машина. Это Питеру на день рождения к 5 января.
Картины Гогена ты найдешь на чердаке, в старой подставке для зонтов. Теперь они твои. Благослови вас всех бог, прощай.
Твой дядя Фрэнк».
Вихрем я взлетел на чердак. Там в старой подставке для зонтов торчал рулон. Я чуть не кувыркнулся с лестницы вместе с ним.
— Нет! — закричала Мария.— Такого не бывает!
Бывает! — Я бережно опустил рулон на постель дяди Фрэнка.— Притащи-ка бритву, дорогая.
Мария выбежала и мигом вернулась с бритвой. Осторожно, чуть дыша, я разрезал рулон. Осторожно, чуть дыша, распеленал слои бумаги и клеенки.
Нам явилась картина совершенная по красоте. Портрет таитянской жены Гогена. Она купала младенца сына в прозрачном пруду. Позади стояли две девочки-туземки с полотенцами. Над ними бушевали волнистые джунгли — листья и цветы, красные, синие, ржавые, коричневые и зеленые. В глубине картины пурпурное море и маленькие белые паруса.
Сохранилась картина превосходно: краски еще вибрировали, полотно дышало. Ни малейшего повреждения. Едва веря глазам, мы осмотрели другие четыре. Каждая была прекрасна, каждая в отличном состоянии.
Как и дядя Фрэнк, я понятия не имел, что делать дальше. Потом вспомнил про Джорджа Стэшера. Сотрудника Лос-анджелесского музея искусств, лектора колледжа, доктора философии, моего старого друга. Я тут же позвонил ему в музей.
— Джордж, это Уорнер. Ты мне очень нужен! Сейчас же!
— Сейчас не могу. У меня лекция о Тинторетто.
— А когда?
— Часов в шесть. Что случилось? Что-то ужасное?
— Наоборот! Наоборот!! Замечательное! Ты нам нужен!
— Успокойся, Уорнер. Приеду.
В пять минут седьмого дверь открылась, и вошел Джордж. Низенький, пухленький, большеглазый, усатый и очень чувствительный по натуре человек.
— Ну! Что у вас стряслось?
— Не надо вопросов,— я сунул ему в руки дневник дяди Фрэнка.— Вот, отправляйся ко мне в кабинет и читай!
— Спокойно, Уорнер. Глоток виски можно?
Я принес ему виски в кабинет. Он уже читал и подхихикивал.
— Забавный эпизод — сцена с миссис Кембэлл. Но что тут такого срочного?
— Ты читай, читай! Читай и перестань болтать!
— Пожалуйста, Уорнер, возьми себя в руки.
Я оставил его. Через полчаса дверь распахнулась, и он вылетел чуть не с пеной у рта.
— Где они?! — заорал он.
— Наверху. Да ты возьми себя в руки, Джордж.
Мы с Марией отвели его в комнату дяди Фрэнка. Там на кровати лежали развернутые гогеновские полотна. Джордж вошел медленно, в благоговении. Он присел на краешек кровати стал молча разглядывать картины. Пересмотрел все пять, одну за другой. И заплакал.
— Простите, но я никогда не видел столько красоты сразу.
Принесу выпить,— Мария выбежала из комнаты.
— Как думаешь, Джордж, подлинные?
— Не знаю. Давай снесем их вниз.— Мы снесли их и расстелили на полу.
Джордж все шмыгал носом, не отрывая взгляда от картин.
— Не забудь,— сказал он,— моя специализация — итальянский Ренессанс. Гогена, конечно, я изучал. Но я не эксперт.
— И все-таки, как считаешь — настоящие?
— Не знаю. Те пять, что он нашел в бойлерной, были настоящие. Но они ли это?
Мария принесла вина.
— Милая, можно, бритву и конверты? — попросил Джордж. Жена вышла.— Сейчас,— объяснил он,— есть очень простой метод определять дату написания.— Через минуту Мария принесла все, и Джордж, опустившись на колени, тихонько стал соскребать краску с уголка каждой картины.— У нас имеется электронный спектроскоп,— он стряхнул крошки краски в отдельные конверты и каждый пометил.— Образцы краски скажут о многом. Точной даты установить, конечно, нельзя, но определить, написаны ли они до 1903 года, то есть при жизни Гогена, можно.
— Сколько же эти картины стоят, если они настоящие?
— Ну, учитывая их состояние, почти безупречное, и красоту... я бы сказал... приблизительно... самое меньшее... сто пятьдесят тысяч каждая.
— Но это ж выходит... три четверти миллиона долларов!
— Ага. Именно.
Джордж ушел около полуночи. Мы с Марией старательно упаковали картины и отнесли в кладовку. И отправились спать. Но нам не спалось. Лично я покупал яхту. Не знаю, что покупала Мария, но моя яхта была самой быстроходной и прекрасной в мире.
Музей открывался в 10 утра. Я позвонил в пять минут одиннадцатого.
— Ну? Ну?!
— Спокойнее. Спектроскоп занят. Как только выяснится, позвоню.
Я оглянулся. Марии не видно. Я позвал жену.
— Пап, она ушла! — крикнула в ответ Мелисса.
— Куда?
— Покупать подарки к рождеству. А к двум ей в парикмахерскую, делать прическу.
— А ты чем занимаешься?
— Подарки заворачиваю. Я же иду к Кристине на рождество. В двенадцать за мной заедет миссис Смит.
— А Питер где?
— Я играю! С машинками! — донесся дискант сына.
— Ладно. Играй. Я еще посплю, Мелисса! Не виси на телефоне, я жду звонка.
Я лег и проспал до часу, а когда встал, то чувствовал себя бодрее. Я решил выпить — отметить событие, и спустился вниз в пижаме и в халате. Питер все возился с машинами у камина. Было холодно и дождливо, и я подбросил полешков в огонь.
— Завтракал? — спросил я.
— Ага. Мелисса дала мне булку с сосисками, с горячими.
— Умница Мелисса.— Я отправился на кухню, налил себе джина с тоником и сел в ожидании звонка Джорджа. Выпил еще. Потом решил полюбоваться Гогеном. Картины исчезли.
Кто? Как? Питер? Мелисса? Мария? Вор? Очень спокойно я подошел к Питеру.
— Скажи-ка мне, сынок, ты что-нибудь брал из кладовки?
— Нет, пап. Даже дверь туда не открывал, — Питер, может, и разбойник, но врать никогда не врет.
Мария? Я позвонил в парикмахерскую.
— Милая, ты что, переложила Гогена?
Нет! Они... не может быть!
Может. Они исчезли.
— Нет!
— Да!
— Питер?
— Говорит — не брал. И я ему верю.
Мелисса?
Ушла на рождество к Кристине.
На другом конце провода долгое молчание. И — надрывное:
— Нет! О нет!
— Что такое?
— Ты знаешь, что Мелисса обожает заворачивать подарки. Утром она говорила, что у нас почти не осталось оберточной бумаги.
— Боже! Перезвоню! — Я набрал номер Кристины, но в трубке сыпались частые гудки. Я рванулся к дверям, крикнул Питеру, что вернусь, и выбежал под дождь в халате и шлепанцах. Дом Кристины стоял за несколько кварталов от нашего выше, на холме. Мы были знакомы с ее родителями: играли вместе в бридж. На бегу мне вспомнилось, что на детских праздниках есть обычай, как только развернут подарки, бумагу тут же сжигают в камине. Я карабкался наверх, точно обезумевший. Потерял шлепанец, потом другой. Мне было все равно. Вот-вот настанет черед подарков.
Я ворвался в дом. В комнате было полно ребятишек, три-четыре мамы. Дети уже раскрыли подарки и теперь, усевшись на полу, сражались за них. Весело трещал огонь, пожирая бумагу.
Увидев меня — в халате, небритого, мокрые волосы дыбом, с босыми ногами и дикими глазами, дети потрусливее разревелись. Мне было все равно. В другом конце комнаты я заметил Мелиссу, подскочил к ней и схватил ее за горло.
— Картины из кладовки брала?
— Да! — пискнула девочка.
Подарки в них заворачивала?!
— Уорнер,— вмешалась мать Кристины.— Мелисса уже посинела!
— Ой, прости, детка! — Я выпустил Мелиссу.
— Нет! — закричала девочка.— Не заворачивала!
— А куда дела?
— Они у меня в комнате,— расплакалась Мелисса.— Они такие красивенькие, вот я их и развесила у себя!