Хождения Черепашки

Черепанов шел, почти бежал, втянув голову в плечи. «Нет, не мелочь, не мелочь», — сцепив зубы, бормотал он. Ему хотелось скорей в свою комнату, закрыться на ключ, включить свет и оглядеться.

Ночь была бела, но над городом ворочались черные тучи, собиралась гроза, в новом городе погромыхивало, надо было успеть до дождя.

На мост он вступить не успел. Двое подошли сзади, цепко схватили под локти, легко поволокли под мост. Талая вода недавно отступила, берег под мостом был скользким, воняло тиной.

Били его, ему казалось, долго, бросали в липкую вонючую тину и поднимали вновь. Сначала он чувствовал боль в голове, потом ужасно ныла спина, и чудилось, будто горб от нее отходит, боль спускалась в ноги, перетекала в руки. Уже потом Черепанов думал, почему же он не спросил у тех двоих, за что его бьют, что им надо, не пытался сопротивляться или убежать, а только втягивал голову в плечи и слышал чей-то стон.

Он добрался домой перед утром. Редкие прохожие шарахались от него, принимая за пьяного. Гладкий асфальт нового города неверно раскачивался перед ним, сношенные каблуки куда-то проваливались, будто асфальт не успел остыть за ночь.

Никогда Юрий Алексеевич не знал, что такое бессонные ночи, и сначала думал, что до работы боль отойдет, неспящие глаза откроются. Но это была только первая его бессонная ночь, очнуться от которой ему помогла его вчерашняя знакомая Валентина. Он разлепил глаза и увидел, что она стоит в его комнате, растерянно озираясь, и держит на вытянутых руках его портфель:

— Вот, забыли вчера. И паспорт ваш там, я заглянула.

— Поставьте. — Черепанов махнул рукой на стул у двери.

Валентина осторожно поставила портфель и еще чего-то ждала, не уходила.

— Идите, — тяжело выговорил Черепанов, она раздражала его своей невысокой округлой фигурой, молодым морщинистым лицом, на котором вот-вот могла появиться улыбка, а с ней и металлические зубы.

— Я пойду. — Валентина не улыбалась. — Я в милицию сейчас пойду, пусть Геншу ищут. Вам, может, надо чего, скажите.

— Вызовите врача. Девятый участок. — Черепанов закрыл глаза.

— А че сказать? Че болит-то? — крикнула Валентина, хотя он прекрасно ее слышал.

— Скажите, встать не может, — ответил Черепанов, не открывая глаз.

Участковый врач примчалась после обеда, запыхавшаяся, когда летнее солнце уже покинуло комнату Юрия Алексеевича.

— Ух, напугали, — затараторила она. — Баба какая-то всю поликлинику на ноги подняла. Человек умирает! Что с вами? Говорила в прошлый раз, не торопитесь, сами на выписке настояли. Разве можно так с вашим здоровьем? С вашей болезнью вообще долго не живут, позвоночник деформирован, сосуды угнетены.

После осмотра она была не менее красноречива:

— Все в порядке. Давление, сердце, печень. Скорее, это нервы. Я вам напишу направление к невропатологу. И температуры нет. Как вы себя чувствуете?

— Плохо. Все болит. Меня избили. — Черепанов хотел только одного, чтобы она скорее ушла.

— Избили? — Врач вытаращила глаза под очками. — Что вы такое говорите? Кто вас мог избить?

— Не знаю.

— Как так не знаете? Тогда я вам напишу направление к хирургу. Хотя не знаю, кровоподтеков нет, все органы спокойны. Вы сможете прийти? Или прислать машину?

— Не надо. — Черепанов отвернул лицо к стене.

— Вы же еще и капризничаете. — Врач щелкнула замком сумки. — Я вам пропишу успокоительное. А с больничным листом не знаю, как и быть. Вам обязательно сегодня на работу?

— Все равно, — сказал Черепанов, не оборачиваясь к ней.

— Тогда придете ко мне послезавтра. — И она ушла.

Черепанов лежал неделю. Днями в квартире было тихо, и он спал. Ночами тихонько выходил на кухню, кипятил чай, съедал что-нибудь из холодильника. Встревоженные его ночными хождениями соседи, случайно столкнувшись с ним в коридоре, косились на него еще больше. Он не думал, за что они так не любят его. Он вообще ни о чем не думал в эту неделю. Однажды приходила Валентина, он слышал ее голос в прихожей, соседи ответили что-то, и она скреблась в дверь. Юрий Алексеевич не открыл. Все это была другая, не его жизнь. Как он будет жить теперь, он не думал, но знал, что по-иному, боль уходила, возвращались силы, тело его еще больше высохло, прежней дряблости в мышцах не было. Он чувствовал, что ничто ему теперь не страшно, он никогда ничего не испугается, ничему не удивится, ни в чем себя не будет ощущать виноватым, жить ему будет теперь просто.

В первый день, как только смог выйти на улицу, Черепанов отправился в милицию. Следователя Савина он больше не искал. А едва открыл дверь в кабинет начальника, как тут же отступил назад, увидев багровое лицо, склонившееся над столом, и услышав:

— Я занят! Все. Вы свое дело сделали!

Подождав немного в коридоре, Юрий Алексеевич двинулся к двери снова, но его тут же, не очень вежливо, попросили выйти. Он и вышел, решив, что напишет в милицию официальное заявление, хотя раньше никаких заявлений не любил.

На следующий день состоялся суд. Зинаида Андреевна явилась на него без декольте и абсолютно ненакрашенная. Разбирательство велось очень тщательно, но на официальное мероприятие не походило. Народу в зале было много, подобное дело рассматривалось в Молвинске впервые. Допрашивали всех сотрудниц Госстраха. Зинаида Андреевна повторила всю сцену с Черепановым почти что в лицах. В зале откровенно хихикали, присутствующий тут же прокурор призывал всех к порядку. Из двух свидетельниц, находившихся в тот день в кабинете начальницы Госстраха, та, что постарше, подтвердила слова Зинаиды Андреевны, а другая, помоложе, сначала тоже повторила, а потом не выдержала и рассмеялась:

— Да ничего не было. Хохма была да и все.

Ее показания суд не учел, но нашлись другие, ведь дверь из кабинета начальницы в момент инцидента была открыта. Юрий Алексеевич держался на суде хорошо. Все свои оскорбления в адрес Зинаиды Андреевны он признал и извинился, четко, оперируя цифрами, рассказал о происходящих в Госстрахе непорядках. Он чувствовал себя как никогда твердо, но после объявления приговора: один год исправительных работ по месту службы, ноги его подкосились, он вышел из суда оглушенный и побрел, не зная куда.

Очнулся Черепанов в сумерках километрах в двадцати от Молвинска. Места уже были знакомые, вон за тем лесом они косили с матерью сено. Косить мать всегда нанимала, а с граблями по душистому лугу он ходил до изнеможения. Но разве можно сравнить ту усталость с этой? Только теперь Юрий Алексеевич вспомнил, что заходил после суда в районную газету «Северная звезда». Завотделом писем Георгий Чистяков смотрел на него сожалеюще. Черепанову всегда казалось, что если б не его стеснительность, они с Георгием могли бы подружиться. Тот такой большой, сильный и одновременно похож на добродушного, увеличенного до невероятных размеров толстощекого зверька. Заметки Юрия Алексеевича о пользе страхования Георгий всегда принимал без поправок, шутил очень добро, искренне спрашивал про жизнь. Спросил он и в этот раз. А Черепанов в ответ не поинтересовался, как следовало бы, а именно спросил как у близкого человека, что там на бумкомбинате. В ответ Георгий сразу построжал и зримо почти отодвинулся:

— Для прессы эта тема, гм, запретная, и для разговоров тоже.

— А гласность? А демократия? — Черепанов еще нашел в себе силы.

— Наивный вы человек, Юрий Алексеевич. — Георгий вздохнул. — Гм, неудобно даже. К чему эти громкие слова? Да еще среди нас, смертных. Пока улита едет… Скажу по секрету, гм, вы еще хорошо отделались. Клевета, соединенная с обвинением в государственном преступлении, — срок до пяти лет. Пожалели вас…

Говорить больше было не о чем.

Теперь Черепанов смотрел в ночь, дышать становилось все легче. Он пошел быстрее.

В Кнутовке все спали. Юрий Алексеевич открыл избу, распахнул настежь окна, упал на кровать. Над ухом коротко пискнул комар и исчез.

Пробуждение было странным. Под окном кто-то тоненько пел, старческий голос выводил мелодию без слов. Черепанов бросился к окну. Мать, работая, тоже часто пела. Он вывалился из окна почти наполовину, створка стукнулась о наличник.