Записки динозавра

– Понятно. Играть будете?

– Если это единственное условие…

– Это ваш единственный шанс примазаться.

– Играем.

– В барабане один патрон. Делаем по три попытки. Если обоим повезет – седьмую в потолок.

– Кому начинать?

– У вас пятак есть?

– У меня есть то, что надо для такого случая, – Степаняк-Енисейский двумя пальцами достает из нагрудного кармана серебряный юбилейный рубль Московской Олимпиады. Для этого дела я предпочел бы рубль с барельефом Менделеева или Циолковского, но и олимпийский тоже не плох.

– Орел.

– Решка.

– Швыряйте.

Степаняк– Енисейский подбрасывает рубль, но тот скатывается по столу на пол.

– Перебросить?

– Не надо.

– Вам первому.

– Прокрутите барабан. Не глядя.

Степаняк– Енисейский проводит ладонью по барабану и передает наган мне.

Я взвожу курок, приставляю дуло к виску и нажимаю. В моем шарике раздается звонкий щелчок, но небо не падает. Кладу наган на «Человечество и прогресс».

– Значит, если патрон находится в седьмой, как вы говорите, каморе…

– Тогда повезет обоим.

– Полшанса против трех остаться в живых, – подсчитывает Степаняк-Енисейский. – Жестоко.

Он приставляет наган к виску и нажимает на курок.

Он хорошо держится, лицо спокойно.

Моя очередь.

Шансов мало. Интересно, боюсь я или не боюсь проткнуть свой воздушный шарик? Снесет ведь череп, и мозги по стенке…

Нажимаю.

Пустой щелчок.

Я слышу свой голос:

– Ладно, достаточно, черт с вами. Глупо все это.

– Нет, почему же «черт со мной»? – с достоинством отвечает Степаняк-Енисейский. – Я свой выстрел сделаю, и тогда прекратим, если хотите.

Он целит себе в лоб.

Я зажмуриваю правый глаз.

Щелчок.

– Вы удовлетворены?

– Да. Прекратили.

– Значит, ничья, – улыбается он. – На вас лица нет. Вот что значит воображение! Вы так побледнели, будто наган в самом деле заряжен.

Так вот почему он не боится! Он же нюх потерял, он думает, что я с ним шутки шучу!

Я хватаю наган и щелкаю в потолок пятый, свой выстрел.

Осечка.

Я взвожу и нажимаю курок в шестой раз…

Сила отдачи рвет наган из пальцев, выворачивая запястье. Свет гаснет, люстра прострелена, пуля рикошетирует от бетонного перекрытия, разбивает бутылку коньяка и вонзается в стол между мной и оглушенным профессором. На выстрел сбегается вся гостиница, но переполох уже позади. Наган конфискован полтавским сержантом, а Степаняка-Енисейского с признаками инфаркта утащили санитары, и теперь Леонард Христианович на «скорой помощи» поведет борьбу за его жизнь. Профессор думал, что наган пустой и что я с ним шутки шучу в условиях демократии.

Мои склерозные затвердевшие шарики после выпитой водки размягчились, и я сплю, уложив забинтованную руку поверх одеяла. В номере приятно пахнет пороховой гарью с примесью коньяка и с отзвуком копченой колбасы. Татьяна подтерла норковой шубкой лужу армянского коньяка и, решив, что уж до утра я успокоился, увела марсианина в свой номер.

Все правильно, где же ему еще спать?

Мне тепло, хорошо. Затмение Марса давно закончилось, и звезды глядят в открытую форточку сотнями глаз. Я чувствую ЕГО присутствие. Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, и если после ЕГО посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение. Сейчас проверим. ЕМУ там холодно за окном. Я вызываю ЕГО. Это делается просто, безо всякой тарелочки – надо ЕГО почувствовать, открыть форточку и сказать:

– Заходи.

Жду.

На форточку, хлопая крыльями, усаживается худая ворона. Одним глазом она настороженно поглядывает на меня, другим – на серебряный олимпийский рубль под столом. Обычная, серая с черным, февральская ворона.

– Заходи, не стесняйся, – приглашаю я.

Ворона, примерившись и шевельнув занавеской, спрыгивает с форточки на подоконник, с подоконника – на пол и, царапая коготками паркет, шагает под стол. Там она долго шебуршится, клюет олимпийский рубль, пыхтит и наконец выбирается из-под стола, превратившись в этакую фигуру без лица, с позолоченными усами, в черной хламиде до пят и с пустыми рукавами.

– Що ж вы робите? – говорит эта фигура голосом полтавского сержанта.

– Стриляете серед ночи в готели! Негайно виддайте зброю! Ну що ж це таке! Люды сплять!

Фигура запускает правый рукав за спину и начинает отстегивать с лопаток какие-то серые гусиные крылышки.

Я сказал, что у фигуры нет лица? Я ошибся. Ее лицо каким-то странным образом напоминает мне лица разных виденных мною людей; к тому же фигура говорит их голосами.

– Кто ж так стреляет?! – сердито спрашивает фигура голосом швейцара Нафталиныча и раскладывает гусиные крылышки на едва теплой отопительной батарее. Потом принюхивается и произносит трагическим шепотом:

– И коньяк разбили! Армянский! Кто ж так стреляет? Ты мне всю программу испортил! Шестой выстрел кому предназначался? Профессору. А ты пошел на попятную, и теперь у него инфаркт… Всего-навсего. Что я теперь ЕМУ скажу? Чем отрапортую?

Я хочу пошевелиться, но фигура предупреждает голосом президента:

– Ты спи, спи, молчи. Думай, что спишь. Значит, ты чистеньким хотел остаться? Всю жизнь руки мыл, а профессор за тебя отдувался? И брал, и давал, и врал, и вообще тебя уравновешивал. Зло равно добру. Добро равно злу. Понял? Если ты чистенький, то кто-то непременно должен быть настолько же грязненьким. Иначе без равновесия поезда сойдут с рельсов, планеты – с орбит, люди – с ума, а физические постоянные превратятся в постоянно-переменные, а это конец. Что же я теперь ему скажу? – с досадой повторяет фигура голосом Михаила Федотовича Чернолуцкого. – Понимаешь ли, ОН там у нас журнал издавать надумал – вроде твоего, но с противоположным направлением, для равновесия. Простой, кондовый такой журнал, без затей. Даже сам придумал название: «АНУКА И ЖИСТЬ». А главным редактором этой самой «Ануки» решил назначить Степаняка-Енисейского, – спешит доложить голос Оли Белкина. – А ты все испортил!

Фигура опять принюхивается и объявляет дроздовским баритоном:

– Да ты, брат, напился!

Фигура усаживается в кресло, щелчками подкидывает олимпийский рубль и размышляет на все голоса:

– Что же делать? Профессор сейчас в реанимации, но этот вариант с инфарктом ЕМУ не подходит. Профессор ему нужен с выстрелом в висок, и чтобы мозги по стенке. Иначе, «Ануки» не получится. Кого же теперь предложить ЕМУ в главные редакторы?… Задачка.

– Может быть я подойду для этой вашей «Ануки»? – несмело предлагаю я свою кандидатуру.

– Тебе что, жить надоело? – с интересом спрашивает фигура. – Не отвечай, я подумаю. Ты спи, спи.

Монета мерно взлетает, помахивая серебряными ребрышками, и опускается, взлетает и опускается, а за стеной стонут и возятся марсианин с Татьяной. Они так долго друг друга ждали, что забыли про звукоизоляцию.

– Дело молодое, – ухмыляясь, комментирует фигура. – Им еще всю жизнь жить, а ты куда спешишь? В общем, если жить тебе надоело, могу твоему горю помочь. Могу замолвить за тебя словечко. ОН тебе может жизненный срок скостить, ЕМУ хороший главный редактор позарез нужен.

– А срок-то большой?

– Со счету собьешься и жить устанешь.

– Что ж… Я, пожалуй… Но с одним условием.

– ЕМУ условий никто не ставит. Не произноси этого слова. Лучше скажи так: «с одним последним желанием». Он это любит – желания. Понял? Давай свое желание. Но чтоб без нарушения равновесия и мировой гармонии.

– Хочу после смерти воскреснуть еще на один день.

– Вполне скромное желание, – размышляет фигура. – Все в ЕГО силах, но уточни – зачем?

– Хочу ровно через год в этот день вернуться и взглянуть: что стало с журналом?

– За журнал беспокоишься? За дальнейшее развитие фундаментальной науки? За общественное болеешь? ЕМУ это не понравится. Не поймет. За себя, за себя проси. А за журнал не беспокойся, мы его там выписываем.