Страница 23 из 37
Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал.
– Меняла! – презрительно сказал мне отец. – Его же кормить надо!
Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал:
– Контрабанду!
– Где я тебе возьму контрабанду? – вздохнул отец.
Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов – он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза.
Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал:
– По рыбам, по звездам.
И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. «Его нет», – ответили соседи. «На нет и суда нет», – решили приходившие.
– Жениться? – спрашивал я.
– Проносит шаланду, – подмигивал Леша, и я не женился.
Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел.
Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел – из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу:
– По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду.
Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго.
Как он жил, как он жил!
Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, сдурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и Леша превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: «Трах-тах-тах-тахтах-тах-тах…»
В те дни, когда я пробивал «Науку и мысль», Леша сидел в блюдечке с рассолом, ел огурец и умер после того, как я прочитал ему разрешение Госкомиздата, одобрительно прошептав на прощанье:
– В Одешу…
И, шепелявя, отправился в последний путь по рыбам, по звездам… надеюсь, обратно в Одессу, к своему прежнему хозяину Птицелову.
Пост сдал.
Кто теперь вместо Леши охраняет мою душу?
Похоже, одна из тех худых ворон, которые живут на проспекте имени академика Эн. Одна из этих дьявольских птиц только делает вид, что клюет что-то на льду около моего дома, а сама присматривает за мной одним глазом. Вороны живут долго; возможно, именно эта ворона так же смотрела на князя, предположим, Игоря…
Пост сдал, пост принял.
С тех пор меня преследуют медики. Татьяна гонит их в дверь, они лезут на балкон. Они давно замучили Владика и чету Чернолуцких, но телекинез, телепатия и ясновидение их уже не интересуют. Им нужен Я. Нехитрая логика случайного эксперимента с Лешей подсказывает им, что… вот именно. Они сравнивают меня с попугаем и, по аналогии умножая 75 (средний человеческий возраст) на 6 (Лешино перевыполнение природной программы), получают 450 лет моей предполагаемой жизнедеятельности.
Глупцы. Они думают, что мой организм зациклился на долголетие. Они собираются еще 350 лет наблюдать за тем, как я буду слепнуть, дуреть, желтеть и превращаться в какую-нибудь дрожащую тварь, в какого-нибудь дреопитека с красными свисающими ягодицами. Они думают, что у меня, возможно, вырастет хвостик. Иметь дело с любыми врачами – безумие, и я доверяю щупать себя только прекрасной Чио-Чио-сан с острова Хонсю, мутантке из Нагасаки в третьем колене, когда она иногда приезжает в Кузьминки. Она не корчит из себя врача, а просто ведет скрупулезное досье на всех живых и мертвых на Земле, кого когда-нибудь шарахнуло радиацией по генам. Она одна знает, что я не простой смертный.
А кто сказал, что я простой смертный? Я, который обманул самого… Пардон, я, который пытается обмануть САМОГО и делает это пока успешно.
Но об этом – молчок!
Так что Леонард Христианович зря старается – до моей души ему все равно не добраться. Он так хорошо загипнотизировал меня, что я не могу пошевелить пальцем, зато вижу сквозь стены, читаю его мысли и, вообще, знаю все, что происходит вокруг – а он вместо моей души видит сплошное засвеченное пятно. Так я согласен лечиться. Так я даже люблю лечиться – когда вижу врача насквозь.
О чем же думает Леонард Христианович?
Он мечтает быть рядом со мной в мою последнюю минуту, наблюдать за последним вздохом. Чтобы я с умоляющей надеждой смотрел на него, а он, показывая на меня пальцем, сказал бы громко, чтобы все услышали:
– По вине этого человека много лет назад было закрыто и продано за границу целое фундаментальное направление в отечественной биологии!
– Как продано?! – ужаснулись бы все присутствующие этому политическому обвинению.
– За японский сервиз и зонтик! – ответил бы Гланц, имея в виду мою связь с японочкой.
– Это правда?! – спросили бы меня. – Покайтесь перед смертью, Юрий Васильевич!
– Во я вам буду каяться! – прошептал бы я, не в силах скрутить пальцами соответствующую фигуру.
И тогда Леонард Христианович вышел бы на бетонный пустырь, задрал бы палец в небо параллельно трубе треснувшего кузьминкинского реактора и выдал бы мне посмертную характеристику:
– Этот человек навредил в биологии больше, чем сам академик Эл!
И чтобы с этой характеристикой дьяволы, похожие на двух санитаров, потащили меня к своему Хозяину…
Но в последний момент Гланц сжалится, вылечит меня наложением рук, а я, поднявшись со смертного одра, с благодарностью произнесу:
– Приношу вам свои извинения, Леонард Христианович! Спасая меня от смерти, вы доказали, что я был не прав, препятствуя развитию вашего фундаментального направления. Возвращайтесь из «Скорой помощи» в большую науку и просите у меня все, что нужно для своих парапсихологических исследований: деньги, сотрудников, аппаратуру, трехкомнатную квартиру. А насчет той японочки… Я раскаиваюсь, порываю с ней всякие международные отношения и отдаюсь в руки отечественной медицины.
Но я, конечно, шучу. Леонард Христианович так не думает. Он что-то пишет за административным столом царицы Тамары. Сегодня у него богатый улов, есть кого лечить: два милиционера в шоке, Оля Белкин в нервном возбуждении, но, главное, – Я. Со мной Гланц автоматически становится Героем минздрава. Пусть пишет побольше, а я пока проведу рекогносцировку неприятеля. Санитары собирают чемоданы и мечтают хотя бы одним глазком взглянуть на «Звездные войны». Они пока не представляют опасности. Космонавт и Андрей Иванович уединились наверху в баре, попивают припасенное для благотворителей бесплатное пиво и рассуждают о том, что пора бы запустить в космос токарный станок. Эти опасны, но они далеко. Татьяна с царицей Тамарой курят в вестибюле. У них там очередной заговор.
Толпа мотоциклистов давно запущена в зал. Перед ними выступает известный писатель-фантаст, кинокритик и доктор медицины Степаняк-Енисейский, член добровольных обществ защиты детей, животных, культуры и прочая, и прочая. Решено, что сегодня благотворительный вечер состоится в усеченном виде: покажут четыре серии «Звездных войн» без наших ученых лекций по причине попадания благотворителей под шаровую молнию. Мотоциклистам того и надобно, но фильм все не начинается. Степаняк-Енисейский разъясняет лютикам-фантикам, как уберечься от растлевающего влияния американской кинопродукции. (Надо полагать, при просмотре натянуть на голову отечественные предохранители). Лютики пока снисходительно слушают. Его фамилия им знакома и, хотя зубы он им не лечил, зато они не читали его трилогию.