Страница 13 из 77
Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия — могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой — высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения — Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать — не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии — иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!.. Очхор!.. Очхор!..», что означало «Очень хорошо».
Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:
— Вы ведь не ели ничего.
Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.
— Я воды хочу, — прохрипела графиня.
— Тебя как зовут?
— Зови Элка.
— Элеонора, значит. А по отчеству?
— Как-нибудь.
Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:
— Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты — «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания — молчи.
Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.
— Ты кто — русский? таджик? еврей? — спросила графиня.
— Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.
— Тоже бил?
— Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу — зверею.
Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.
— Что, сильно верующая? — спросил Нуразбеков.
— Верую, Нураз.
— Слушай, Элка, — вдруг быстро сказал Нуразбеков. — Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь — Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?
— Ладно, давай, — индифферентно согласилась графиня.
— Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, — сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.
Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.
ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.
ГЛАВА МЕЖДУ 12-й 14-й. Укушенные купидоном
Офирские негусы имели бесчисленное количество детей. Каждый 13-й ребенок считался незаконнорожденным и не мог претендовать даже на скромную часть наследства.
Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы. Но будущему генералиссимусу не до подобных мелочей, ему тесно в империи, он рвется на юго-запад испить треухом дунайской воды, и дальше, дальше, к теплым проливам, что в реальности приводит к нерадивости дворников и к запущенному коммунальному состоянию (отсюда и коммунистические настроения) пыльного и безводного Южно-Российска.
Наступает зима. Черчилль и Маргаритка счастливы, они уже привыкли к ящику из-под рейтуз, всеядно едят все, что им приносят с Привоза, — мясо, птицу, рыбу, овощи, фрукты, ягоды — лишь трещит за ушами-локаторами. Ночью летают над городом, к рассвету возвращаются. Все укушенные и отравленные купидонами пребывают в состоянии эйфории. Фотографический салон «Шкфорцопф и О'Павло» переименовывается в «Строительную контору Шкфорцопф и K°». Яд купидона в больших дозах окрыляет и способствует воздухоплаванию. Первым обнаруживает это О'Павло. Лунными ночами он неуверенно возносится и летает над Южно-Российском в черной сутане. Однажды, собравшись с духом, совершает воздушный вояж в Ершалаим («нызенько-нызенько, от», с частыми мягкими посадками для отдыха), где осматривает святые достопримечательности и остается разочарован взгромоздившимся на Голгофе Храмом; а потом, совсем осмелев, беспосадочно летит через море в Рим (правда, делает короткую остановку на Капри и знакомится со своим любимым писателем Антоном Чеховым, которого в прямом смысле боготворит, принимая его чуть ли не за Иисуса Христа). Чехов в это время лечится на Капри после туберкулезного криза 2 июля 1904 года, от которого чуть не умер. Чехов поражен:
26
Сашко Гайдамака. Евгений ЛУКИН, авторизованный вольный перевод с древнерусского.