Мотылек

Как спасительный берег, приветствует их песчаный холм на опушке леса. Запыхавшиеся, садятся они в можжевельнике. Земля колючая, она устлана сосновыми иглами, по ней вьются рыжие корни, кое-где торчат пучки хрупкого мха и редкие островки колкой на ощупь травы. Солнце мгновенно окутывает их своим теплом. Сейчас оно яркое, его лучи пахнут смолой.

— Будет жара, — говорит Томаш.

Он наклоняется, поднимает с земли камушек странной формы, сплющенный с одной стороны.

— Как ты думаешь, Михал, что это такое?

— Покажи-ка. Кремень.

— Ну да, кремень, а вид у него такой, как будто его кто-то обработал.

— Конечно. Знаешь, это, наверно, доисторический топорик.

— И мне так кажется. Вот смотри, острие.

— Может, здесь было поселение? Стоит покопаться.

— Чем?

— Руками.

Они разгребают песок, рвут маленькие упругие корни. Красные муравьи разбегаются из-под пальцев. В глубине земля влажная и голубоватая. И нет в ней ничего интересного.

— Придем сюда как-нибудь с лопатой, — предлагает Михал.

— Хорошо. Надо обозначить это место.

Томаш приносит сухую сосновую ветку. Они ставят ее в ямку, засыпают песком, утаптывают.

А может, они сделают важное открытие и о них будут писать в газетах?

Томаш задумывается.

— А что, если сейчас мы пойдем позавтракаем, а потом придем с лопатой?

— Ты хочешь вернуться?

— Да нет, только если будем копать…

Солнце греет все сильнее. Они сидят по обе стороны торчащей из земли ветки, глядя поверх луга на виднеющиеся вдали копны. На жнивье выехала мажара. Она маленькая, совсем игрушечная, но даже сюда долетает скрип колес. Маленькие люди снуют возле нее. Платки на женщинах светятся пронзительной белизной. Они уже не одни.

— Ты что, дальше не пойдешь? — спрашивает Михал, сурово морща брови.

— Почему, пойду…

— Ну, так идем.

Лес сосново-дубовый, полон мягкой тени. Дорога то причудливо вьется по оврагам с глинистыми краями, под корневищами вывороченных деревьев, то опять спокойно бежит среди папоротников, поросшая низкой травой. Они идут по мокрой поляне, где столбики мошкары колеблются в полосах света. Мальчишки вдыхают влажный запах преющих листьев и хвои. Царит полная тишина. Только иногда крикнет птица или белка заскребет коготками по коре. Теперь они ушли действительно далеко. Здесь они еще никогда не были. Они ступают осторожно, стараясь идти так тихо, как если бы они убегали от преследования. Все так странно: приятно и таинственно. Вот только голод начинает докучать. Они ощущают неприятную слабость в плечах.

Наконец они останавливаются на дне неглубокой лощинки, где ручей вырыл себе крутое ложе в торфянистом грунте. У них нет даже кружки, чтобы зачерпнуть воды. И они жуют сухой хлеб, ломают творог, а потом пьют, став на коленки на топком берегу, погружая лицо в ленивое течение.

— Там уже позавтракали, — говорит Михал. — Наверно, нас ищут. Нужно было оставить записку.

— Зачем?

— Будут беспокоиться.

Михал пожимает плечами.

— Ну и что?

Мальчики идут дальше, и, хотя в желудке они чувствуют тяжесть, по-прежнему дает себя знать голод, и от этого им как-то не по себе, будто чья-то чужая тревога отравила воздух, прилипла к нему и не позволяет им радоваться от души. Они пытаются пренебречь этим неприятным состоянием, извлечь из него хоть какую-то пользу.

— Подумай, Томаш, никто не знает, где мы.

Это, безусловно, имеет свою прелесть, и Томаш подтверждает понимающей улыбкой, но неприятный осадок не исчезает, и в Михале вскипает обида.

— Как это глупо, что люди беспокоятся друг о друге, — говорит он. — Эти всякие привязанности, нежности только осложняют жизнь.

Томаш останавливается, протирает очки.

— Может быть, это и не так глупо, — отвечает он. Они не думали, что лес такой большой. Солнце поднялось уже высоко, и даже здесь, в тени деревьев, становится душно. Они упорно идут дальше, как будто намереваясь достичь какой-то определенной цели. Михал немного зол на себя. Это случается не в первый раз. Он хочет понравиться Томашу твердостью, хочет навязать ему задорно-беспечное настроение, а тот не принимает этой игры. Он говорит то, что Михал сам чувствует в глубине души. Внезапно у него появляется потребность в откровенности.

— Почему так происходит, Томаш, что я не всегда говорю то, что думаю? Иногда я говорю то, что хотел бы думать, а потом даже начинаю сомневаться, хотел бы я так думать на самом деле?

— Это с каждым бывает, — осторожно отвечает Томаш.

— Если бы я наверняка знал, какой я, может быть, этого не делал бы.

— Не известно, возможно ли это.

— Что?

— Знать, какой ты на самом деле.

Мальчики забывают о всех невзгодах. Они очень любят обсуждать вместе такие вопросы. Тогда перед ними открывается мир, полный загадок. Их тревожит его новизна.

— Нужно испытать очень многое, чтобы что-то знать о себе, — говорит Томаш.

Они идут уже медленнее. Чувствуется усталость в ногах. Лес не кончается. Они снова присаживаются на какой-то полянке и доедают остатки хлеба. Михал комкает салфетку и прячет ее в карман.

— Пора заворачивать домой, — нарушает молчание Томаш, — ведь у нас нечего есть.

— Мы можем собирать ягоды и грибы, накопаем картошки в поле и испечем ее в костре.

Томаш скептически улыбается, и Михал опять чувствует себя разоблаченным. Собственно, он тоже хочет вернуться. Только не знает как. Лесные тропинки так похожи одна на другую. Он знает одно: надо решаться. Неуверенным движением руки он показывает направление.

— Туда.

Наконец лес редеет. За последними деревьями и кустарником холмы, поля и луга опускаются, поднимаются, снова опускаются, как огромные волны, бегущие к другим, далеким лесам. От них пышет неподвижным жаром. В стеклянно дрожащем воздухе стрекочут кузнечики, слышны далекие, словно полые, голоса людей, лают собаки. В зелени далеких садов голубеют стены белых хат. Коровы лениво бродят на выгонах, по проселочной дороге едут один за другим три груженных снопами воза. На сверкающем от зноя небосклоне, прямо над землей, длинная иссиня-черная полоска.

Они ускоряют шаги, хотя пот стекает им на брови и легкие с трудом хватают воздух. Подворачиваются ноги на узкой меже, колется стерня. От деревни тянет горьким запахом дыма.

— Я хочу есть, — вздыхает Томаш.

Михал не отвечает. Ему кажется, что в этом огромном мире они всего лишь беспомощные, уставшие молокососы. Он идет вперед, не оглядываясь на друга. Голод и усталость рождают в нем какое-то злое упорство. Вдруг он увидел перед собой ровный ряд одинаковых деревцев, и к нему приходит мгновенное облегчение. Появляется цель. Дорога. Дорога наверняка куда-то ведет. У Михала такое ощущение, как будто он сознательно с самого начала стремился к ней. Так что, когда Томаш радостно кричит: «Смотри, дорога!» — он только пожимает плечами.

— Конечно. Именно к ней мы и шли.

Уже видно продолговатое облачко белой пыли, двигающееся с тихим ворчанием. Проехала машина. Темная туча постепенно захватывает все большее пространство, но солнце тем не менее печет сильнее. Может быть, они успеют до грозы.

Еще немного, и они садятся во рву, сером от придорожной пыли. Теперь они не спешат. Надеются, что дорога сама поможет им. Ступни горят, колени ослабли и не сгибаются.

Дорога молчит, на ней не слышно никакого шума. Лениво приближается стадо коров. За коровами две бурые козы, а за ними старуха, помахивающая сухой веткой. Время от времени она что-то выкрикивает дрожащим, увядшим голосом.

Михал встает и заискивающе улыбается ей.

— Простите, на Казимеж в эту сторону?

Старуха неуверенно смотрит в указанном направлении и кивает головой.

— А далеко еще?

— О, далеко, — отвечает она задумчиво.

— Как далеко?

— Далеко, — бормочет она и трусцой подбегает к козе, которая остановилась, чтобы пощипать траву. Бормоча непонятные слова, старуха хлестнула ее веткой.

С противоположной стороны подходит худой еврей в халате. На спине у него тяжелый мешок. Тыльной стороной руки он вытирает потный лоб. Струйки грязного пота стекают по щекам и исчезают в густой рыжеватой бороде.