Мотылек

Жандарм прошел мимо. Уже пять минут одиннадцатого. «Господа с Даунинг-стрит должны наконец признать свое поражение. Их большевистские союзники…»

Холодная тень падает на газету. Рядом с Михалом садится горбатый человечек в мятом пальто и клетчатой кепке. Чуть ниже воротника, на месте горба, сукно вытерто, виднеются нитки основы. Михал, недовольный, отодвигается дальше в угол. Горбун кладет на колени портфель, достает из него хлеб в промасленной бумаге. Разворачивая бумагу, он бросает взгляд на соседа. Как будто так, из простого любопытства. Он жует хлеб с грудинкой своими заячьими зубами и посматривает на Михала.

Михал колеблется: не встать ли? Но прогулка без цели может показаться подозрительной. Он возвращается к газете: «Господа с Даунинг-стрит…» Горбун заворачивает недоеденный кусок, наклоняется и трогает его за локоть.

— Закурить не хотите?

Пахнуло чем-то неприятным, кислым. В длинных костлявых пальцах коробка «Клубных». Толстые сигареты лежат на гофрированной бумаге.

Удивленный, застигнутый врасплох, Михал ответил заученной фразой:

— Охотно, но немного погодя. Я только что курил.

Прежде чем взять сигарету, он внимательно вглядывается в незнакомца. Серое лицо с длинным носом по-мальчишески озорно улыбается. На правом отвороте пальто у него поблескивают две маленькие булавки.

Одна сигарета кажется Михалу белее остальных. Когда он неуверенно протягивает к ней руку, горбун подбадривающе кивает головой. Да — он попал точно: вместо табака — плотно свернутая инструкция.

Михал прячет сигарету в верхний карман пиджака. «Черт побери, никогда бы не подумал!» — удивляется он.

Они сидят рядом. Солнце нежно ласкает голову. Из громкоговорителя перед вокзалом доносится металлический звук вальса.

— Передайте, пожалуйста, — говорит Дадос, — что курьер с деньгами попался в Словакии. Надо дать новый маршрут.

— Это все?

— И просили сообщить более точные данные о военных эшелонах, идущих на восток.

— Хорошо. Что-нибудь еще?

Осунувшееся серое лицо гаснет, губы брезгливо кривятся. Вид у него жалкий. Ноги в черных башмаках едва достают до земли.

— Вам есть где переночевать? — спрашивает Михал.

— Не надо, — отвечает Дадос с горечью. — Я сегодня возвращаюсь к себе.

На что он обиделся? Может быть, я проявил мало внимания, мало сердечности? Такие люди легко ранимы.

— Чем-нибудь я могу вам помочь?

— Конечно. Скажите, где можно купить эластичные чулки? Расширение вен, — добавляет он сердито.

С этим Михал сталкивается впервые. Черт его знает, может быть, они есть в любой аптеке, а может быть, их вообще нельзя достать.

— Это вам нужно для себя? — спрашивает он, чтобы выиграть время.

— Да, — скрипит Дадос. — У меня эта гадость появилась недавно. Дорога чертовски тяжелая. В горах еще снег по пояс.

— Это вы один?..

— А вы как думали?

Они встают. Михал смотрит сверху на искривленные плечи, на потертую клетчатую кепку. Ему становится неловко оттого, что он возвышается над этим человеком. Это приводит к тому, что его уважение окрашивается нежностью. Они медленно идут в направлении почты. Он должен уходить, искать своих лошадей, но никак не может этого сделать.

— И в Будапеште вы были? — спрашивает он несмело.

— Ну, конечно. Четыре дня тому назад.

Михала охватывает жадное, бешеное любопытство. Он готов вырвать из него весь этот Будапешт — свободные от страха улицы, звенящие шумными голосами и цыганской музыкой кафе, освещенные театры, университет, заполненный молодежью. Он так себе все представляет. От тоски по свободе у него перехватывает дыхание, как от дурманящего аромата.

— Я пробовал в сороковом году, — говорит он, — но не получилось.

Дадос презрительно кривит pot.

— Когда знаешь ходы, то никакой философии не надо.

— Расскажите, как там? Как живут люди?

В возбуждении он начинает жестикулировать, повышает голос.

— Гм, обыкновенно, — говорит Дадос. — Жратва в последнее время подорожала, жиры дают по карточкам. И у них уже чувствуется война.

— Ну, хорошо, а люди? Люди как?

— Люди как люди, — отвечает Дадос.

Михал не отступает. Он упорно придерживается возникшей в его воображении картины.

— А цыганские оркестры играют в кафе над Дунаем?

Горбун останавливается, наклоняет голову, как бы стараясь вспомнить.

— Черт его знает. Может быть, и играют. Я по кафе не шлялся.

— Пойдемте направо, — говорит Михал печально.

С обсаженной деревьями аллеи они сворачивают в старую извилистую улочку. Михал вспоминает, что где-то здесь аптека, в которой работает знакомый Романа. Роман брал у него цианистый калий для всей группы. В случае затруднений он сошлется на Романа.

Мрачное, с полукруглыми сводами помещение пахнет травами и валерьянкой. С резных шкафов глядят полированные лица греческих мудрецов. Телефон находится за шкафами, в глубине.

— Фирма «Собчак»? — спрашивает Михал. — За банками из «Экспедитора» приехали?

В трубке булькает сварливый голос:

— Никто не приезжал. Сколько еще ждать?

— Все в порядке, сейчас будут, — говорит Михал и вешает трубку.

Дадос сидит рядом на низком табурете. Он завернул штанину. В полумраке поблескивает голубая худая икра, переплетенная венами. Девушка в белом халате стоит на коленях, роется в выдвинутом ящике.

— Не знаю, найдется ли такой маленький размер, — говорит она в задумчивости.

Дадос сердито смотрит на нее. Его лицо как бы говорит: нравлюсь я вам или нет — но я такой!

— До свидания, — говорит Михал. Он несмело пожимает узкую руку человека, который четыре дня тому назад был в Будапеште.

На улице на него нахлынула куча забот. Затерявшаяся где-то в центре города телега, неполученный груз, закипающее негодование шефа в конторе. Куда они могли деваться? Он оставил их в конюшне сгружать сено.

Михал внимательно смотрит в окна трамвая. Бедные кварталы, полные беспокойства и нищеты. Даже влажный блеск весны не сумел смыть с человеческих лиц следы тревожной поспешности, голода, раздражения. Михал думает о Будапеште — звучащем цыганскими скрипками преддверии рая.

Трамвай останавливается. Его звонок нетерпеливо дребезжит. Пробка. Впереди стоят телеги. В переполненной польской части вагона поблескивают внимательные взгляды, пробегает шепоток. Молодые люди начинают протискиваться к выходу. Но на мостовой толпа утихает. Нигде не видно жандармских фургонов. Это не облава. Это обыкновенное уличное происшествие. Вместе с другими Михал идет вдоль трамвайного пути. Впереди виднеется красная машина пожарной команды. Это не мотопомпа, а лебедка. Ее стрела свободно повисла над чем-то. Чуя недоброе (такое уже случалось не один раз), Михал расталкивает зевак. Подвода стоит поперек трамвайного пути, выпряженный розоватый мерин смиренно опустил шею и безразлично обнюхивает мостовую. Каштанка лежит на боку и бьется головой, как вытащенная из воды рыба. Данец дергает ее за уздечку. Вот лебедка заскрежетала, натягиваются ремни. Лошадь отчаянно гребет передними ногами, подковы высекают из булыжника искры. Наконец копыта коснулись земли. Рывок вперед, подскок на полусогнутых ногах. Лошадь сидит на задних ногах, как собака. Ее тесно окружают зеваки, какой-то трамвайщик снял с себя ремень и бьет ее со смехом.

Михал подходит к подводе. Прячет в себя, заталкивает в глубину души улицы Будапешта, заснеженные горные перевалы, увечную фигуру Дадоса. Он стоит возле оглобли с таким выражением, как будто здесь его место, как будто он ни на минуту не отходил отсюда.

Направляясь сюда, он мысленно входил в быстрые горные потоки, под пахнущие свободой раскидистые лапы огромных елей. Хрустят под ногой камешки, между мхов и корней текут холодные источники. Небо и земля подвешены в голубоватом пространстве, серебряные прогалины колеблются на далеких склонах. «Попрошу его, чтобы перевел меня к границе», — думает Михал и позволяет мечте безо всякого труда исполняться. Все кажется легким. Мать поселится у теток в Варшаве, а ее находящееся за сотни километров беспокойство превратится в спокойную нежную печаль.