Вестовой

Глаза у главкома стали совсем светлыми. «Да они же голубые!» — удивился Осип, и в этот момент Блюхер круто повернулся и отошел к столу.

— Вот что, — звонко произнес он, и в уголках его губ дрогнула улыбка. — Ты, Захаренко, видать, и впрямь артист… Ладно, что было, забудь. Будешь, как прежде, рассыльным.

— Слушаюсь, — прошептал Осип сухими губами.

— Вон там, — Блюхер по-домашнему указал рукой на койку за печкой-голландкой, — соснешь часик, а потом подъем. Поедем по полкам. Ясно?

— Так точно.

— Помни, что два раза не говорю, не повторяю. Только раз!

И Блюхер, так и не улыбнувшись, произнес свою излюбленную шутливую фразу, которую Осип Григорьевич хранит в памяти много десятилетий:

— И чтобы ты у меня всегда был здоровеньким.

Через два часа вестовой Осип, по прозвищу Казачок, а по-цирковому Юлиус, на своем верном Мальчике поскакал вместе с главкомом НРА, сопровождая его в поездке по воинским частям Читинского гарнизона.

Это было 25 июня 1921 года.

11

Спустя шестьдесят один год после этой читинской истории я приехал в теплый город Краснодар и ранним утром позвонил у калитки небольшого домика по улице Костылева. Открыл мне Осип Григорьевич Захаренко, он же Казачок, он же Юлиус. В тот день ему исполнилось восемьдесят лет. Как и многие другие гости, я приехал к нему на юбилей, а до этого не раз встречался с ним в Свердловске у Василия Васильевича Блюхера, сына знаменитого советского полководца.

Половину кирпичного домика, который четверть века занимают Осип Григорьевич с женой Анной Алексеевной, и крохотный садик, казалось, можно осмотреть за десять минут, но я готов был проводить там многие часы и даже дни: было на что поглядеть, о чем подумать.

Собственно говоря, таких двориков в южных городках полным-полно: выложенные камнями дорожки, летняя кухня и садик-огородик, в котором, как и полагалось ранней осенью, на изгородях и решетках сгибались лозы под тяжелыми гроздьями янтарного и темно-розового винограда; крутобокие груши и краснощекие яблоки отягощали ветки; темнели густо-синие, подернутые сединой сливы, на грядках дремали пузатые тыквы. Все хранило следы неусыпной заботы хозяев.

Но замечалось и совсем необычное. В центре двора, на высокой перекладине, соединяющей стволы деревьев, висела, точно на цирковой арене, трапеция. На стенке летней кухни красовались расписанные яркими павлинами занавеси, а на заборе — цирковые афиши, изображающие акробатов, клоуна и дрессировщика собачек. По углам двора стояли ладные, крепкие ящики, как оказалось, тоже циркового происхождения; кочуя с труппой, Юлиус возил в них аппаратуру, костюмы, да и теперь вместе с плотницким и садовым инструментом в них хранился цирковой реквизит. Озорно подмигнув, Юлиус — так называло его в тот день большинство гостей — достал из ящика матерчатую куклу, изображающую кавалериста в кубанке, черкеске и сапожках со шпорами, а также игрушечное седло, и я невольно подумал, какой же малюсенький конь надобен такому «всаднику».

— А вот и конь! — завлекательно, как на цирковом манеже, объявил Юлиус. — Чина, ко мне!

Откуда-то из садика выпрыгнула маленькая собачка и, послушно подставив спинку, позволила себя оседлать.

— Кубанский наездник! — торжественно провозгласил Юлиус. — Алле гоп…

Почувствовав «всадника», Чина резво проскакала по кругу, меняя аллюры — то рысью, то галопом, — и ловко взяла барьеры, подставленные хозяином, а я подумал, какой же восторг вызывает этот номер у детворы. «Каурый конь» со «всадником» продолжал скачку, а по зову Юлиуса появились еще три четвероногих артистки: ласковая Буся, которая недавно тяжело болела, сама вылечилась травами и вернулась на арену; подвижная, стремительная Герта, способная акробатка, выполняющая, например, стойку на передних лапах, опираясь то на ладони своего учителя и тренера, то на его голову, с которой, увы, давно и начисто исчезли густые кудри. И наконец медленно пришагала Кнопка, степенная, важная, украшенная серебряной медалью, заслуженной на конкурсе собак смешанных пород.

Вся труппа артисток, показав свои способности, тотчас деликатно удалилась.

Я оказался в числе ранних гостей и видел приготовления к юбилею. Работы выполнял сам юбиляр, лишь в редких случаях он обращался за помощью. Наверное, не только он — все старые циркачи мастеровиты: мало ли что им приходилось делать, бродя по городам и весям. Работая пилой, молотком, рубанком и стамеской, Юлиус изладил столы и скамейки на добрую сотню мест.

— Эх, сколько я этих скамеек переделал, когда с разъездной бригадой путешествовал по Сибири, Якутии, Дальнему Востоку…

Мобилизовав гостей, Юлиус водрузил над двором оригинальную крышу: то был брезентовый полог, послуживший артистам в дальних странствиях. Небо затянули тучи, и в предвидении дождя старый циркач соорудил шапито, и мы укрылись под ним.

Когда Юлиус работал, на его обнаженном торсе бугрились, играли мускулы. И тем приметнее выделялись на сильном, еще красивом теле страшные отметины — раны, полученные в восемнадцатом — двадцать втором годах.

Об этих годах и ранах я думал и в комнате Осипа Григорьевича, похожей на маленький музей. На стенах — портреты соратников, боевых товарищей, некоторые из них — редкие, достойные хранения в больших музеях страны. Здесь же находился и личный архив хозяина. Признаться, содержался он далеко не в лучшем виде. Не слишком-то приверженный к бумагам, Осип Григорьевич складывал, как приходилось, письма, характеристики, справки, фотографии, газетные статьи, журнальные публикации, касающиеся близких ему событий и его самого.

Я долго рылся в «развалах» и делал выписки. Две из них хочу привести в этой главе, заменяющей в повести эпилог.

«Я, ниже подписавшийся Аксенов Василий Корнеевич, член Коммунистической партии с октября 1917 года, персональный пенсионер союзного значения, даю настоящую справку товарищу Захаренко Осипу Григорьевичу в том, что знаю его как активного участника гражданской войны в период с 1917–1922 годов. Несмотря на возраст 16-ти лет, Захаренко давались серьезные поручения разведывательного характера. Был связным Свободненской подпольной и Благовещенской подпольной организаций…

При выполнении одного из поручений подпольных организаций Захаренко был схвачен белогвардейцами и японцами, подвергся жестокой пытке и сумел бежать из тюрьмы. В ряде боев он имел четыре ранения и тяжелую контузию под Волочаевкой.

«…Осип Григорьевич — участник и герой гражданской войны на Амуре, а посему рекомендую товарища Захаренко, который в боевых атаках против японцев и белогвардейских казаков проявил себя как один из лучших бойцов, владел клинком и винтовкой с молниеносной быстротой, во всех боях был всегда впереди. Был одним из лучших стрелков. Редкий белогвардейский наблюдатель мог устоять, если его увидел Казачок, как мы звали Осипа, только бы хватил полет пули, как японец или беляк летели кубарем с моста или горы, любой пост мог быть снят Казачком. Это — наш красный снайпер, который многое сделал для амурских партизан… Все в отряде знали, что он циркач, оттого хорошо может ездить верхом и здорово стреляет…

Бывший партизан Амурского края

Когда, переписав свидетельства ветеранов, я вышел во дворик, юбиляр завершал работу, по-плотницки, одним ударом вгоняя в доску гвозди. На его спине, ближе к шее, побагровел глубокий шрам. То был след четвертого по счету ранения, которое вместе с тяжелой контузией получил он 12 февраля 1922 года под Волочаевкой.

Об этом сражении я не раз расспрашивал Осипа Григорьевича, прочитал несколько описаний Волочаевских боев, и вот, наверное, по закону контраста в этом теплом и ухоженном южном дворике как-то особенно остро представил себе битву в глубоких снегах, при трескучем морозе у знаменитой сопки Июнь-Корань.