Страница 3 из 7
Разумеется, сей внутренний монолог в записях не отражен, и является моей догадкой, однако несомненно то, что означенная беседа состоялась. Равно как и то, что лорд Саул (как он сказал, по причине полного их непонимания) ничуть не прояснил последние слова умирающего, хотя что-то в них его напугало. Подробного изложения этого разговора не сохранилось, в дневнике отмечено лишь, что лорд Саул весь вечер просидел в кабинете доктора, а когда (весьма неохотно) удалился к себе, то попросил на ночь молитвенник.
А в конце января выполнявший миссию в Лиссабоне и не слишком обременявший себя исполнением отцовских обязанностей тщеславный дипломат лорд Килдонан получил скорбное известие, что виконт умер, и вот как это случилось.
Похороны Фрэнка представляли собой печальное зрелище. День стоял угрюмый и ветреный, так что носильщикам, которым пришлось нести покрытый полощущимся черным покрывалом гроб из церкви на кладбище, выпала нелегкая работа. Миссис Эштон оставалась у себя (в те годы женщины не ходили на похороны родственников), а вот лорд Саул, облаченный в траурный плащ, на кладбище явился. Большую часть времени его бледное лицо оставалось безучастным, слово он сам был покойником, но люди заметили что раза три-четыре ему случилось обернуться, и тогда отрешенность сменялась нескрываемым ужасом. Его ухода с кладбища никто не заметил, а вечером выяснилось, что домой юный лорд не вернулся. К ночи разыгралась настоящая буря — сильный ветер бился в высокие окна церкви, гнул деревья и завывал на равнине, так что крик о помощи не был бы услышан даже в нескольких шагах, а стало быть, начинать поиски не имело смысла. Единственное, что мог сделать доктор Эштон, это известить о пропаже юноши служителей колледжа и городских констеблей: сам же он просидел ночь без сна, дожидаясь известий.
И дождался. Церковный сторож, в обязанности которого входило в семь утра, перед утренней молитвой отпирать двери храма, послал в дом причта служанку. Запыхавшаяся и растрепанная, она взбежала и принялась громко звать хозяина. Два человека бросились через двор к южной двери церкви, где нашли лорда Саула. Руки его цеплялись за бронзовое кольцо на двери, голова упала на грудь, башмаки куда-то пропали, а ноги в разодранных чулках сбились в кровь. Он был мертв.
Лорда Килдонана известили о кончине сына, на чем, собственно и завершается первая часть нашей истории. Фрэнк Сайдэл и виконт Саул, единственный отпрыск и наследник графа Уильяма Килдонана, погребены на Уитминстерском кладбище под одной надгробной плитой.
Доктор Эштон, не знаю уж, в полном ли душевном покое, но, во всяком случае без видимых потрясений, прожил в доме причта еще более тридцати лет. Его преемник, мистер Хиндес предпочел свой городской дом, оставив покои старшего пребенда пустовать. Сей священнослужитель, пребывая на своем посту, проводил восемнадцатый век и встретил девятнадцатый, ибо, приняв должность в двадцать девять лет, он скончался в восемьдесят девять. Таким образом, лишь в 1823 или 1824 году, с назначением нового пребенда, покои в доме причта вновь стали обитаемыми. Там поселился доктор Генри Олдис, чье имя знакомо, возможно, некоторым из моих читателей как автора ряда томов, изданных под названием «Труды Олдиса» и занимающих во многих солидных библиотеках почетное место в силу того, что их крайне редко снимают с полок.
Доктору Олдису, его племяннице и слугам потребовалось несколько месяцев, чтобы перевести мебель и книги из прихода в Дорсетшире и здесь, в Уитминстерском доме причта, расставить все по местам. Но когда с обустройством было покончено, дом, все это время хотя и пустовавший, но поддерживавшийся в порядке, снова подобно особняку графа Монте-Кристо пробудился к полноценной жизни. В то июньское утро, когда доктор Олдис, прогуливаясь перед завтраком по саду, любовался возвышавшейся над крышей и четко вырисовывавшейся на фоне голубого, слегка тронутого краплением крохотных белых облаков, неба церковной колокольней с четырьмя золотыми флюгерами, здание выглядело просто великолепно.
За завтраком он положил на скатерть какой-то поблескивающий, твердый предмет и сказал:
— Мэри, взгляни, какую штуковину только что нашел мальчик. Если догадаешься, что это такое, значит ты сообразительнее меня.
Находка представляла собой круглую и совершенно гладкую пластинку в дюйм толщиной, сделанную, по всей видимости, из стекла.
— В любом случае, вещица красивая, — отвечала Мэри, миловидная, светловолосая и большеглазая женщина, любившая при случае заглянуть в книгу.
— Я так и думал, что она тебе понравится, сказал ее дядя. — А ведь найдена-то была в куче сметенного в угол мусора.
— Насчет «нравится» я, скажу честно, не уверена, — задумчиво помолчав несколько минут, откликнулась Мэри.
— Но почему, дорогая?
— Сама не знаю. Наверное, разыгралось воображение, ничего больше.
— Ну, конечно, воображение. Наверняка так оно и есть. Скажи лучше, что это за книга — я имею в виду ту, за которой ты провела вчера чуть ли не целый день.
— «Талисман», дядюшка. О, кстати, эта безделушка тоже могла бы оказаться талисманом.
— Ну талисман, не талисман; она теперь твоя, ты и решай, что с ней делать. Мне пора по делам, но прежде хотелось бы услышать, как тебе новый дом. Подходит? Слуги ни на что не жалуются?
— Все прекрасно, дядюшка, лучше и быть не может. Если и есть недостатки, то мелкие, вроде замка на бельевом шкафу, о чем я тебе говорила. Да, вот еще: миссис Мэйпл сетует, что никак не может извести древоточцев в комнате по ту сторону холла. Кстати, ты уверен, что доволен своей спальней? Она ведь на отшибе от прочих.
— Доволен? Конечно, дорогая, чем дальше от твоей, тем лучше… Ладно, я пошутил: прими мои извинения. А что за звери эти древоточцы? Если они не станут есть мое платье на манер моли, то мне все равно, пусть себе живут. Мы вообще вряд ли будем пользоваться той комнатой.
— Нет, одежду они вроде бы не едят. Древоточцы это такие красноватые мошки, вроде долгоножек, только поменьше. В той комнате их видимо-невидимо. Как я понимаю, особого вреда от них нет, но они мне не нравятся.
— Похоже, сегодня утром тебе не понравилось сразу несколько вещей, обронил мистер Олдис, уже закрывая за собой дверь. Его племянница осталась сидеть за столом, глядя на стеклянную пластинку, которую держала на ладони, и улыбка на ее лице постепенно уступала место любопытству и почти напряженному вниманию. Однако это задумчивое созерцание было прервано появлением миссис Мэйпл с ее неизменным вступлением.
— Мисс Олдис, не могли бы вы уделить мне минуточку?..
Следующим источником для нашей истории послужило письмо мисс Олдис, адресованное ее подруге в Личфилде и начатое днем или двумя раньше. Оно не лишено признаков влияния властительницы женских умов своего времени мисс Анны Сьюард[2], известной некоторым под прозванием Личфилдской Лебедушки.
Моей милой Эмили будет, конечно же, приятно услышать, что наконец мы — мой любимый дядюшка и я — поселились доме, для какового стали хозяином и хозяйкой после долгой череды наших предшественников. Здесь нас окружает приятное сочетание современного уюта с ароматом седой древности, чем ни ему ни мне не доводилось насладиться прежде. Городок, хотя и совсем маленький, в достаточной мере одаряет нас впечатлениями, пусть не яркими, но подлинно глубокими, которые черпаем мы из душевного общения с обитателями окрестных особняков, иные из коих владельцы содержат с подлинно столичным лоском, не забывая следить за новейшими веяниями. Однако среди наших новых соседей немало и тех, кто, напротив, придерживается старины, вполне компенсируя недостаток модной элегантности простодушной, но искренней любезностью. Порой, устав от царящей в гостиных и салонах атмосферы изысканного остроумия, мы ищем прибежище под торжественными сводами церкви, чьи серебряные куранты каждодневно призывают нас преклонить колени в молитве, либо же в благостной тишине старого кладбища, самый вид коего навевает раздумья, смягчает сердца и побуждает обронить слезу в память обо всех ушедших — юных, прекрасных, старых, мудрых и добрых…
2
Анна Сьюард (1747 1809) прозвана «Лебедем Личфилда», дочь каноника, состояла в переписке со многими знаменитыми поэтами и учеными своего времени. Ее стихи В. Скоп опубликовал в 1810 г.