Златоокая девушка

Волнуемый величайшим возбуждением, он был увлечён за пределы, которых до сих пор не переходила его страсть. Он не желал дать превзойти себя этой девушке, заранее взлелеянной для потребностей его сердца некоей искусственной любовью, и самолюбие мужчины, побуждающее его все себе покорять, дало Анри силы, чтобы подчинить себе Златоокую; но, переступив черту, за которой душа уже не властна над собой, он заблудился в том пленительном преддверии рая, которое обычно так нелепо называют воображаемыми пространствами. Он показал себя нежным, добрым, общительным. Он довёл Пакиту почти до безумия.

— Почему бы нам не отправиться в Сорренто, в Ниццу, в Кья-вари и не прожить там всю жизнь? Хочешь? — спросил он Пакиту голосом, проникающим в самую душу.

— Да разве надо тебе спрашивать, хочу ли я? — воскликнула она — Разве есть у меня воля? Без тебя я — ничто, я существую лишь для того, чтобы услаждать тебя Если хочешь избрать приют, достойный нас, поедем в Азию, единственный край, где любовь может расправить крылья…

— Ты права, — поддержал её Анри. — Поедем в Индию, туда, в край вечной весны и цветущей земли, туда, где человек живёт в царственной роскоши, не вызывая никаких нареканий, — не то что в нелепых странах, где люди пытаются осуществить идею равенства Поедем в край, где властвуют над целым народом рабов, где вечное солнце озаряет вечно белые дворцы, где в воздухе реют дивные ароматы, где птицы поют любовь и где умирают, когда не могут больше любить…

— И где умирают вместе! — прибавила Пакита. — Но только поедем не завтра, а сейчас, сию же минуту… возьмём с собой и Кристемио.

— Поистине наслаждение — прекраснейшая развязка жизни. Поедем в Азию; но для этого надо много золота, дитя моё, а чтобы иметь его, надо устроить свои дела.

Она ничего не понимала в подобных вещах.

— Золото? Но здесь его целые груды, — сказала она, простирая РУКУ.

— Но оно не моё.

— Ну так что же? — возразила она. — Оно нам нужно, вот и возьмём его.

— Оно тебе не принадлежит.

— Не принадлежит! — повторила она. — Но ведь меня ты же взял! Возьми золото, и оно будет также твоим.

Он рассмеялся:

— Невинная моя бедняжка! ты ничего не смыслишь в житейских делах.

— Нет… А вот в этом я смыслю! — воскликнула она, прижимая к себе Анри.

И вдруг, в ту самую минуту, когда де Марсе забыл все на свете, лелеял одну лишь мечту навеки овладеть этим существом, в минуту наивысшего восторга удар кинжала впервые поразил его в самое сердце, смертельно ранив юношу. Пакита, с силой приподняв его, словно желая полюбоваться им, воскликнула:

— О Марикита!

— Марикита! — яростно крикнул де Марсе. — Значит, все так, как я и думал.

Он бросился к шкапу, где хранился длинный кинжал. К счастью для него и для Пакиты, шкап был заперт. Натолкнувшись на препятствие, ярость Анри лишь возросла; но он овладел собой, отыскал свой галстук и направился к девушке с таким красноречиво-грозным видом, что, даже не подозревая, в каком преступлении он её обвиняет, Пакита почувствовала смертельную опасность для себя. Тогда она одним прыжком отскочила в противоположный угол комнаты, спасаясь от петли, которую де Марсе пытался накинуть ей на шею. Завязалась борьба. Они не уступали друг другу в гибкости, стремительности и силе. Пакита, чтобы оградить себя от нападения любовника, бросила ему под ноги подушку, он споткнулся и упал, а девушка, воспользовавшись этой передышкой, нажала пружинку звонка, призывая на помощь. И немедленно появился мулат. В мгновение ока Кристемио ринулся на де Марсе, повалил его и наступил ногою на грудь, нажимая каблуком на горло. Де Марсе понял, что сопротивляться нельзя, так как в ту же минуту он будет раздавлен по одному лишь знаку Пакиты.

— Зачем ты хотел меня убить, любовь моя? Де Марсе молчал.

— Чем прогневила я тебя? Скажи, объясни мне.

Анри сохранял хладнокровие сильного человека, чувствующего себя побеждённым, — бесстрастную, молчаливую, чисто английскую сдержанность, сознание собственного достоинства, не униженного минутной покорностью судьбе. К тому же, несмотря на приступ охватившей его ярости, он уже понял, насколько неосмотрительно было с его стороны навлекать на себя преследование правосудия, убив эту девушку сразу, а не подготовив убийство заранее, чтобы обеспечить себе безнаказанность.

— Мой любимый, — умоляла Пакита, — скажи хоть что-нибудь, не покидай меня без прощального слова любви! Я не хочу, чтобы в сердце моем сохранилась память о том ужасе, которым ты отравил меня… Да скажешь ли ты хоть слово? — крикнула она, в гневе топнув ногой.

В ответ де Марсе только бросил ей взгляд, столь явно говоривший: «Ты умрёшь!», — что Пакита бросилась к нему.

— Ну, стало быть, ты хочешь убить меня? Что ж, если смерть моя порадует тебя, — убей!

Она подала знак Кристемио, тот снял ногу с груди юноши и ушёл, не выразив на лице ни одобрения, ни порицания Паките.

— Вот это человек! — мрачно сказал де Марсе, показав на мулата. — Кто подлинно предан, тот повинуется не рассуждая. Он твой истинный друг.

— Я отдам тебе его, если ты только пожелаешь, — ответила она, — и он будет служить тебе с такой же преданностью, как и мне, если я ему прикажу.

Она ждала от него ответа и, не дождавшись, сказала голосом, полным задушевной нежности:

— Адольф, пророни хоть одно доброе слово!.. Скоро и ночи конец.

Анри ничего не отвечал. Этот молодой человек обладал печальным даром, почитаемым за достоинство, — ведь люди склонны преклоняться даже перед сумасбродством, когда оно кажется им проявлением силы, — Анри не умел прощать. Отходчивость — несомненно, одно из проявлений душевного изящества — казалась ему нелепостью. Жестокий нрав северян, в достаточной мере свойственный англичанам, был унаследован им от отца. Он был непоколебим как в добрых, так и в дурных чувствах. Возглас Пакиты был тем ужаснее для него, что развенчал его в минуту самого сладостного торжества его мужского самолюбия. Надежда, любовь, все чувства были возбуждены в нем до предела, его сердце и ум пламенели, и это пламя, возжжённое для того, чтобы озарять его жизненный путь, угасло теперь под порывом ледяного ветра.

У Пакиты, изнемогавшей от скорби, хватило только сил, чтобы подать знак к разлуке.

— Это уже не нужно, — сказала она, отбрасывая повязку. — Ведь он не любит меня больше, он меня ненавидит, все кончено.

Она ждала его прощального взгляда и, не дождавшись, упала замертво. Мулат окинул Анри столь ужасающе выразительным взглядом, что тот в первый раз в жизни затрепетал, а между тем никто не мог отказать ему в редком бесстрашии. «Если ты разлюбишь её, доставишь ей малейшее огорчение, я убью тебя!» — таков был смысл этого мимолётного взгляда.

Почти с раболепной предупредительностью мулат проводил де Марсе через длинный коридор, освещённый глухими оконцами, с потайной дверью в конце его, и вывел на скрытую от посторонних взоров лестницу, выходившую в сад особняка Сан-Реаль. Кристемио осторожно провёл Анри по липовой аллее до самой калитки, выходившей на какую-то пустынную в ту пору улицу. Де Марсе все отлично заметил; карета ждала его; на этот раз мулат не сел с ним в экипаж, и, когда Анри выглянул из окошка кареты, чтобы в последний раз посмотреть на сад и дом, он увидел белые глаза Кристемио и обменялся с ним взглядом. И с той и с другой стороны это был вызов, жажда расплаты, объявление войны на дикарский лад, поединка, не подчиняющегося никаким правилам, допускающего такое оружие, как измена и предательство. Кристемио знал, что Анри поклялся погубить Пакиту. Анри же знал, что Кристемио решил убить его прежде, чем юноша сам успеет убить Пакиту. Оба прекрасно друг друга понимали.

«Приключение усложняется, становится занимательным», — подумал Анри.

— Куда прикажете везти? — осведомился кучер. Де Марсе велел ехать к Полю де Манервилю.

Целую неделю Анри не показывался домой, и никто не знал, чем он был занят, где пропадал все это время. Отсутствие де Марсе спасло его от ярости мулата, но стало причиной гибели бедной девушки, возложившей все упования на того, кого она любила, как ещё никто не любил на земле.