Талисман

На ее лице проступили скулы, глаза, а в глазах одухотворенность страдания.

— Ты что, болела? — поразился Дюк.

— Нет. Я худела. До пятой дырки.

Мареева показала пояс с пряжкой «Рэнглер», на котором осталась еще одна непреодоленная дырка.

— Ну, ты даешь...— покачал головой Кискачи. Все свои эмоции — восхищение, удивление, возмущение— он оформлял только в одну фразу: «Ну, ты даешь...» Может быть, для конферансье больше и не надо. Но для публики явно недостаточно.

Оля Елисеева была такой же, как всегда,— кукла-неваляшка, с бело-розовым хорошеньким личиком. Она хохотала по поводу и без повода, с ней было легко и весело. В Оле Елисеевой поражали контрасты: внешнее здоровье и хронические болезни. Наружная глупость и глубинные незаурядные способности. Она училась на одни пятерки по всем предметам.

У Дюка, например, все было гармонично: что снаружи, то и внутри.

Итого вместе с Дюком собралось семь человек. Четыре мальчика и три девочки. Одной девочки не хватало. Или кто-то из мальчиков был лишним.

Сначала все расселись на кухне. Сережка Кискачи потер ладони и возрадовался:

— Хорошо! Можно выпить на халяву.

«На халяву» значило: даром, за чужой ечет. Светлана Кияшко спросила:

— Саш! У тебя еще биополя немножечко осталось?

— Какого биополя? — удивилась Мареева.

Она училась в другой школе м была не в курсе талисмании Дюка. А Светлана Кияшко ей ничего не сказала, дабы не расходовать Дюка на других. Она поступила, как истинная женщина, не склонная к мотовству. И Мареева тоже поступила, как истинная женщина,— скрыла факт обмена, чтобы выиграть в благородстве. А в дружбе фактор благородства важен так же, как в любви.

— А что? — настороженно спросил Дюк.

— У Бульки через неделю соревнования на первенство юниоров. Сходи с ним, а?

— Ты прежде у меня спроси: хочу я этого или нет? — не строго, но категорично предложил Булев.

— Булеев!— театрально произнесла Кияшко.— Хочешь ли ты, чтобы Александр Дюкин пошел с тобой на соревнования?

— Нет. Не хочу,— спокойно отказался Булеев.

— Почему? — удивился Хонин.

— Я сам выиграю. Или сам проиграю. Честно.

— «Честно»,— передразнил Сережка,— Ты будешь честно, а у них уже список чемпионов заранее составлен.

— Это их дела,— ответил Булеев.— А я отвечаю за себя.

— И правильно,— поддержала Оля Елисеева с набитым ртом.— Иначе неинтересно.

— Сам добежишь — хорошо. А если Дюк тебя подстрахует, что плохого? — выдвинул свою мысль осторожный Хонин.— Я считаю, надо работать с подстраховкой.

— Без риска мне неинтересно,— объяснил Булеев.— Я без риска просто не побегу.

— Это ты сейчас такой,— заметил Сережка Кискачи.— А подожди, укатают сивку крутые горки.

— Когда укатают, тогда и укатают,— подытожил Булеев,— Но не с этого же начинать.

— Правильно! — обрадовался Дюк.

Он был рад вдвойне: за Булеева, выбравшего такую принципиальную жизненную позицию. И за себя самого. Иначе ему пришлось бы подготавливать победу. Ехать к судье. И еще неизвестно, что за человек оказался бы этот судья и что он потребовал бы с Дюка.

Может, запросил бы, как Мефистофель, его молодую душу. Хотя какая от нее польза...

— Дело твое,— обиделась Светлана.— Я же не за себя стараюсь.

— А что Дюк должен сделать? — спросила Мареева.

— Ничего! — ответила Кияшко.

Мареева пожала плечами, она ничего не могла понять — отчасти из-за того, что все ее умственные и волевые усилия были направлены на то, чтобы не съесть ни одного пирожного и сократить себя в пространстве еще на одну дырку.

Дюк заметил: бывают такие ситуации, когда все знают, а один человек не знает. И это нормально. Например, муж тети Зины, Ларискин папаша, гуляет с молодой. Весь дом об этом знает, а тетя Зина нет.

— Пойдемте танцевать! — предложила Оля Елисеева и первая вскочила из-за стола.

Все переместились в комнату, включили Кияшкин маг и стали втаптывать ковер в паркет.

Танец был всеобщим, и Дюк замечательно в него вписывался. Он делал движения ногами, будто давил пятками бесчисленные окурки. Ему было весело и отважно.

Кискачи чем-то рассмешил Олю Елисееву, и она, не устояв от хохота, плюхнулась на диван всеми имеющимися килограммами. Ножка хрустнула, диван накренился. Все засмеялись. Дюк присел на корточки, исследовал ножку — она обломилась по всему основанию, и теперь уже ничего поправить нельзя. И как выходить из положения — непонятно.

Он взял в своей комнате стопку «Иностранок» и «Новых миров», подсунул под диван вместо ножки. Бедность обстановки из тайной стала явной.

Кассетный магнитофон продолжал греметь ансамблем «Чингизхан». Неуклюжий Хонин вошел в раж и сбил головой подвеску, висящую на люстре. Подвеска упала прямо в фужер, который Сережка держал в руке. Все заржали. Дюк заметил, что природа смешного — в нарушении принципа «как должно». Например, подвеска должна быть на люстре, а не в фужере. А в фужере должно быть вино, а не подвеска. Все засмеялись, потому что нарушился принцип «как должно» и потому что у всех было замечательное настроение, созданное вином и ощущением бесконтрольности — а это почти свобода. И поломанный диван — одно из проявлений свободы.

Фужер треснул, издав прощальный хрустальный стон. Дюк забрал его из Сережкиных рук, вынес на кухню и поглядел, как можно поправить трещину. Но поправить было нельзя, можно только скрыть следы преступления.

Фужер был подарен маме на свадьбу шестнадцать лет назад. С тех пор из двенадцати осталось два фужера. Теперь один.

Дюк вышел на лестницу, выкинул фужер в мусоропровод, а когда вернулся в комнату, увидел, что свет выключен и все распределились по парам.

Хонин с Мареевой, поскольку они оба интеллектуалы с математическим уклоном. Кискачи — с Елисеевой, поскольку он ее рассмешил, а ничего не роднит людей так, как общий смех. Булеев с Кияшкой по принципу: «Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге».

Дюк попробовал потанцевать между парами один, как солист среди кордебалета, но на него никто не обращал внимания. Все были заняты друг другом.

Дюк пошел к себе в комнату. Непонятно зачем.

За ним следом тут же вошли Елисеева и Кискачи.

— Ты мне не веришь! — с отчаянием воскликнул Сережка.

— Ты всем это говоришь,— отозвалась Елисеева.

— Ну, хочешь я поклянусь?

— Ты всем клянешься.

— Это сплетни! — горячо возразил Сережка.— Просто меня не любят. Я только не понимаю, почему меня никто не любит. Я так одинок...

Он склонил нечесаную голову, в круглых очках он и на самом деле выглядел несчастным и. неожиданно одиноким.

Дюку показалось, Елисеева хочет прижать Сережку к себе, чтобы своим теплом растопить его одиночество. Он смутился и вышел к танцующим.

Танцевали только Булеев с Кияшкой. Дюк не стал возле них задерживаться. Отправился на кухню.

На кухне за столом сидели Хонин с Мареевой и, похоже, решали трудную задачу... Хонин что-то чертил на листке. Мареева стояла коленями на табуретке, склонившись над столом своим похудевшим телом.

Они оглянулись на Дюка с отсутствующими лицами и снова углубились в свое занятие.

Дюк постоял-постоял и вышел в коридор.

В коридоре делать было абсолютно нечего. Он взял с вешалки куртку и пошел из дома, прикрыв за собой дверь, щелкнувшую замком.

На улице мело. Под ногами лежал снег, пропитанный дождем. Значит, скоро весна.

Возле подъезда дежурил старик с коляской. У коляски был поднят верх.

Дюк почувствовал вдруг, что может заплакать — так вдруг соскучился по маме. По обоюдной необходимости. У него даже выступили слезы на глазах.

И в этот момент увидел маму, но почему-то похудевшую вдвое. Как Мареева.

Она подошла, и Дюк понял: это не мама — другая женщина, чем-то похожая на маму и одновременно на Машу Астраханскую. Если бы маму и Машу перемешать в одном котле, а потом из них двоих сделать нового человека — получилась бы эта женщина с голубым от холода лицом. Как Аэлита. У нее были прозрачные дужки больших очков, и за ними большие прозрачные серые глаза.