Страница 7 из 27
Странно, но тот давний разговор всплыл теперь в памяти Антона слово в слово, будто случился он вчера. Тогда, у печки, он по молодости не понял, считай, ничего из сказанного дядей Мишей. Не принял сердцем исповеди Морозова. Не был готов. Только про себя пару раз маленько, по-мальчишески съехидничал: «Чудит старик, с жиру бесится». Да и сами понятия веры, судьбы, Бога, Промысла были для него не более чем общими словами, не имевшими к его, Антона, жизни ровно никакого отношения. Ему еще предстояло — через горькие испытания и страдания — соприкоснуться с реальностью и этого, и того, незримого, мира. Ждало его в будущем и надлежащее вразумление свыше. Но не такое, как у дяди Миши. Другое. Оно и понятно: у каждого своя судьба, свой путь. Морозов разглядел свою истину сквозь кровавую мерзость мамоны и горлышко бутылки, Антон — нашел свою, пройдя через пыль чеченских военных дорог и кокаиновый смрад московских притонов. Ни тот, ни другой не предпочли легкую смерть опостылевшей жизни, хотя оба не раз стояли перед страшным бесовским искушением самоубийства. Выбрали жизнь. Выдюжили, выжили и… удостоились целительного Его прикосновения.
Много позже, уже в «Подсолнухах», духовник Антона отец Досифей как-то сказал ему, что появление накануне Исхода тысяч таких, как дядя Миша, подвижников, людей «не от мира сего» было явлением не случайным. На рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова зло в России торжествовало. И еще как! Нагло, вызывающе, победно! Оно явило себя в лукавой политике властей, допустивших не только открытое глумление над традицией и культурой великой православной страны, но и растление целых поколений молодежи; в чудовищном разгуле язычества, нигилизма и сатанизма; в социальном унынии, в деградации политики, хозяйства, науки, культуры. Обильно оплачиваясь из неведомых источников, святотатство заполонило собой все виды эфира, сетей и коммуникаций, взнуздало и обратило себе на службу научно-технический прогресс, искусно спутало смыслы и смешало ценности, тысячами ядовитых духовных сорняков заполонило ниву народного просвещения и воспитания. Нигде и никогда прежде разгул зла не достигал такой концентрации, координации и напора, как в постсоветской России.
Слабыми и разрозненными на этом фоне выглядели очаги духовного сопротивления. Но впечатление это, по словам отца Досифея, было неверным. Земное по принадлежности зло скоро, но непрочно соединяло своих адептов магнетизмом страстей, ненависти и порока. Подлинное же добро, напротив, во все времена было обособленным и гонимым в своем смиренном служении. Оно не рвалось к славе и наградам, не ведало и не алкало прав, признавая за собой одни лишь обязанности. Носители его от века искали Царства Божьего исключительно «внутрь себя», боролись только с собственным несовершенством, осуждали только свои недостатки и оттого казались столь немодными, разобщенными и уязвимыми. Но даже в этой разрозненности воинов добра, говорил старый духовник, есть «Божья логика»: будь православное воинство монолитным и явным, злу, пока оно в силе, было бы легче с ним бороться.
Духовник был первым человеком, открывшим Антону тайну зримого и незримого миров, несхожести их законов и непростого взаимодействия. Благодаря его «урокам», Антон открыл глаза и начал жить сразу в двух этих дивных (каждый по-своему) мирах, ощущая свою ответственность сразу перед ними за любой поступок, мысль, вздох.
«Господь с нами — вот главное, вот где сила, Антоша! Она — в правде. Ты послушай, как Он предупреждает Иерусалим. Впрочем, почему только Иерусалим? Москву, Нью-Йорк, Париж — любое место на земле, где предается забвению совесть». Старик раскрывал Библию, непослушными пальцами листал страницы, находил нужное место и, поправив очки, густым басом возглашал: «…ты берешь рост и лихву и насилием вымогаешь корысть у ближнего твоего, а Меня забыл… И вот, Я всплеснул руками Моими о корыстолюбии твоем … Устоит ли сердце твое в те дни, в которые буду действовать против тебя? Я, Господь, сказал и сделаю. И рассею тебя по народам, и развею тебя по землям, и положу конец мерзостям твоим среди тебя». Антон внимал пророческим словам, и сердце его замирало, будто касаясь вечности.
Исход был не карой Господней, но лишь целительным планетарным действием Промысла в отношении заблудшего человечества, благодаря чему «вавилонская башня» мнимого благополучия в мгновение ока рассыпалась, как дым развеялись лживые ценности и достижения обреченной цивилизации, разбрелись обезумевшие народы. Святые же и подвижники, вроде отца Досифея и дяди Миши, а с ними и миллионы верующих соединились — теперь уже не только на небе, но и на земле, чтобы помочь колеблющимся и страждущим найти путь, ведущий в жизнь.
— Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
— Аминь — глухо донеслось из-за дубовой двери, и Антон вступил под своды приемного покоя владыки Феогноста.
Тишина и мрак окружили его. Со стен просторной кельи на генерала строго смотрели лики святых. В дальнем правом углу укрылся массивный красного дерева письменный стол настоятеля, за ним во всю стену — книжные стеллажи и небольшой домашний иконостас. Слева, ближе к камину — диван с парой кресел, журнальный столик и похожий на зеленый гриб старинный торшер. Пол был укрыт ковром — по нему к гостю энергично выступал высоченный, могучего телосложения монах лет шестидесяти с точеным благородным лицом, густыми вьющимися без малейших признаков седины волосами и короткой окладистой бородой, которая плохо вязалась с привычным обликом православного священника, зато усиливала ощущение мощи и стремительности ее хозяина. Если бы не ряса и не массивный нагрудный крест, он вполне сошел бы за былинного богатыря из русской сказки. Антон, и сам не слабого десятка, при виде владыки всегда, сколько себя помнил, испытывал легкую робость: привык уважать чужую силу. Уникальные свои кондиции епископ поддерживал ежедневными омовениями в ледяной воде монастырской купели и, учитывая военное время, — некоторыми основательными физическими упражнениями
— Ну, здравствуй, блудный сын! Сколько мы с тобой не виделись — три, четыре года? — Настоятель широко улыбнулся, раскрыл объятья, и Антон на миг утонул в его широком облачении. Слегка отстранившись, епископ могучей рукой провел по ежику генерала и, с притворным осуждением покосился на перевязанную руку:
— Наслышаны мы о твоих подвигах, Антон Павлович… но это потом. Милости прошу.
Они направились к журнальному столику — там под мягким светом торшера уже ожидали фарфоровые чашки с чаем и вазочки с медом и конфетами.
Антон следовал за владыкой и не мог отделаться от странного чувства: а ведь действительно, сколько лет прошло! И вот встретились — будто и не расставались. Мистика какая-то! Словно все это время между ним и этим человеком, когда-то заменившим ему отца, поддерживалась незримая и прочная связь. Духовная?.. А какая же еще? Эта связь существовала вне времени и расстояний. В мире вечности.
— Ровно четыре, владыко. Помните, осенью двадцатого мы с Крисом привезли в монастырь группу подростков, отбитых на Сущевке у «работорговцев»? Вот с тех самых пор. В той группе еще Сенька был — такой вихрастый «доходяга». Со стороны поглядеть на него, — кожа да кости, в чем только душа держалась? А задиристый — не подступись! Ну и намучились мы с ним тогда!
— Как не помнить, Антон? Конечно, помню. Драчун и сквернослов, а нутро у парня — доброе. Больное, но доброе. И где он сейчас, Сенька ваш?
— Здесь же, в монастыре. При автобусе. Водитель из него в конце концов вышел, что надо — внимательный и двужильный. Сутки, двое может не спать, если требуется. И вояка отменный. Верю ему, как себе. А поначалу не я один, многие в «Подсолнухах» сомневались, выйдет ли из него толк. Не знали мы тогда, что мародеры мать и двух сестер Сенькиных в Москве изнасиловали и убили прямо на его глазах. Вот и ожесточился парень, возненавидел весь белый свет. Дальше — больше: бродяжничество, воровские притоны, блатные нравы, болезней «букет». К наркоте успел пристраститься. Одним словом, подарочек — извольте расписаться! Год мариновали мы его в «инкубаторе», на самом что ни на есть строгом режиме, пока накипь с него дурная сходила. Чуть не силком к труду и дисциплине приучали. Дважды пытался сбежать. Всем миром за него молились. Каюсь, я, грешный, даже именем вашим его стращал: «Вот погоди, — говорю, — Сенька, не будешь жить по уставу и наставника Василия слушаться, позову из столицы владыку Феогноста, он тебя живо к порядку призовет».