Страница 27 из 140
Чэн с трудом протиснулся в вырез кабины, ставший вдруг непомерно узким и неудобным. Центробежная сила сбрасывала тело в сторону, противоположную вращению машины. Его прижимало к стенке кабины так, что казалось, никогда не удастся от неё оторваться. Чэн напряг все силы в единственном желании прекратить эту смертельную связь с самолётом и вдруг, неожиданно для себя, понял, что свободен. И тотчас так же отчётливо понял, что отделился совсем неправильно, вовсе не так, как учили в школе. Как бы в подтверждение этой мысли, он тут же получил удар крылом. Удар был так силён, что Чэну показалось, будто его спина переломилась. В глазах потемнело, и смутно, сквозь туман, Чэн почувствовал, как его тело, словно выброшенное катапультой, вылетело из орбиты вращения самолёта…
Если бы удар не пришёлся по туго сложенному в чехле парашюту, крыло, вероятно, переломило бы Чэну спину. Ему уж едва ли удалось бы осознать, что парашют вышел из чехла без помощи человека, освобождённый ударом крыла. Произошло то, чего избегали в этих местах все товарищи, — прыжок без затяжки, делавший лётчика мишенью для преследовавших его врагов. Мысль об этом была нестерпимо острой. Чэн даже забыл о только что виденных им в воздухе самолётах друзей. В подтверждение слышанных им предостережений чётко пропело несколько пуль, донеслись хлопки пулемётной очереди. Чэн поднял голову и увидел стрелявшего по нему гоминдановца. Но тотчас же за ним заметил и двух своих, гнавших врага на запад.
Все три самолёта исчезли из поля зрения Чэна, скрывшись за куполом парашюта.
Лётчик пытался уменьшить снос. Но ветер гнал его очень быстро. Чэну показалось, что где-то высоко над ним самолёт сделал круг и ушёл на запад.
Чэн сосредоточил все внимание на посадке. А когда он освободился от парашюта, то вокруг царила такая томительная тишина, что на секунду показалось: именно тут, в этой тишине, наступит конец всему. Но он тотчас совладал с этим чувством и принялся старательно складывать парашют, по всем правилам, как бывало учили в школе молодёжь…
Машина, высланная по указанию лётчиков, нашла его к вечеру.
Сквозь мутную пелену дождя очертания гор казались расплывшимися. Из жёлтых цыновки, закрывавшие входы пещер, стали темносерыми.
Дождь надоедливой дробью шуршал по промасленной бумаге решётчатых дверей. Все, что было в пещерах, — постели, одеяла, одежда, даже доски столов и ящики, служившие сиденьями, — все стало влажным. Большинство лётчиков было погружено в сон, а кто не спал — бранил метеоролога. Если бы не его благоприятные предсказания, день наверняка был бы объявлен нелётным. Тогда состоялось бы партийное собрание, которое откладывалось со дня на день из-за напряжённой боевой работы и для которого у каждого назрели вопросы. Но удивительный оптимизм метеоролога держал командование полка и лётчиков в постоянном напряжённом ожидании возможного вылета. В таких обстоятельствах оставалось одно: спать под унылый шум дождя.
Лагерь полка казался вымершим. Даже комары приуныли, и только те, которым удалось пробиться за цыновки, прикрывавшие вход в пещеры, с обычным рвением досаждали лётчикам.
В командирской пещере, опустив ноги с кана, сидел Фу. Напротив, за маленьким столом, сидел Лао Кэ. Одною рукой он подпирал щеку, другою, вооружившись спичкой, ворошил окурки в старой жестянке.
— Вам бы, извините за мнение, учителем быть, а не истребителями командовать, — сказал Фу, продолжая разговор.
— Для меня это одно и то же… Я думал, мы с вами сходимся в мысли, что бой — школа. К тому же самая строгая школа!
— Вы чрезвычайно правы: строгости много, — усмехнулся Фу.
— И ученики в ней разные бывают — плохие и хорошие… Вам опять повезло на «трудного»… Я говорю о Чэне.
Фу сжал сигарету так, что табак рассыпался.
— Такие «индивидуалисты» высокого полёта здесь только помеха. Нам доверили это небо, и мы никому не можем позволить гоняться за личными трофеями ценою общей победы. Я настаиваю на том, что Чэн нам не подходит.
— Вы меня радуете: на этот счёт у нас с вами одно мнение.
Фу рассмеялся:
— Вас невозможно вызвать на спор!
— А я и в самом деле с вами совершенно согласен, — с полной серьёзностью сказал Лао Кэ. — Чэн в слетанной части действительно негоден.
— Правильно.
— И наша обязанность… — Лао Кэ умолк, старательно раскуривая трубку. Когда от неё поднялась голубая струйка, он не спеша отогнал дым движением руки и договорил: — вот я и говорю: наша обязанность сделать так, чтобы он был годен.
Фу в сомнении покачал головой.
— Он не из тех, кого переломишь: упрям и… староват.
— И мне так кажется: упрям и недостаточно молод, чтобы его ломать. Если переломится, никуда не будет годен. — Лао Кэ сделал глубокую затяжку и, прищурившись, поглядел в глаза заместителю. — Не ломать его, а гнуть будем.
Фу рассмеялся и проговорил:
— Рассердиться бы на вас, обидеться за то, что вы меня учите! А мне, как всегда после разговора с вами, легче: словно понял что-то новое, хотя знаю все не хуже вас…
— А вот поначалу, когда вас к нам только что назначили, вы мне показались… не смею сказать…
— Ну, ну?.. — с усмешкой спросил Фу.
— Ходит человек, молчит. Словно в себя все время смотрит. Даже после боя, когда у всего народа языки ходят.
— Языки — это от возбуждения, — сказал Фу. — Но вы не правы. Я тогда не в себя смотрел, а в людей вглядывался. Понять их нужно было.
— Это вы же меня научили людей распознавать! — одобрительно сказал Лао Кэ. — Но больше всего мне сначала не нравилось, что вас ничем нельзя было из себя вывеет». Даже показалось мне, что вам все на свете безразлично: и люди наши и дела… Это пока я вас не разобрал.
— А теперь, решаюсь спросить, разобрались?
— Думаю, да. Я благодаря вам и людей-то вдвое больше любить стал. Раньше только смотрю: ходит лётчик, живёт, дышит, дерётся плохо или хорошо. Ну, разумеется, меня интересовали их взгляды, мысли, даже семейные дела, но вот так, привязаться к каждому из них и вникнуть в их души… этому, я думаю, научился от вас, дорогой мой Фу. — Лао Кэ подумал и с оттенком сожаления сказал: — Значит, и командиром-то я настоящим стал только после вашего приезда. — Лао Кэ встал, прошёлся взад и вперёд по тесной пещере. — И чем больше я их всех люблю, тем мне трудней… Я где-то читал, будто отец любит сына, а когда тому в бой итти, не пускает, убивается. И пишут: это от любви. Но, по-моему, это неправда! Я по себе сужу: когда нашему полку сложное одиночное задание дадут, посмотрю я на свой народ и думаю; кого же из них больше всех люблю?.. Кто мне дороже всех, того и посылаю.