Заповедник архонтов

Затем он обратился к Иуде.

— Начнешь ты, плешивый, что-нибудь соврешь про учителя, потом, после отбоя, сказки. И не вздумайте скукоту наводить! — он сунул нам под нос увесистый кулак. — Чтоб дух захватывало!

Мне нестерпимо захотелось осадить его, поставить на место. Ты кому, поганый роб, кулак посмел показать? Кому грозишь, выродок, лишенный снов? Природному homo sapiens, вершине мироздания, награжденному бессмертной душой, обладающему снами?.. Да я тебя!.. Этот простодушный и, по-видимому, до конца неистребимый расизм, вызвал у меня горькую усмешку. Менее всего Туути был похож на биомашину. Скорее на мастера заплечных дел. Кулаки у него были с местные арбузы, что росли на пальмах.

Сулла начал перед отбоем. Рассказал о блудном сыне. Камера провела обсуждение, правильно ли поступил отец, отдав предпочтение гуляке перед добросовестными работниками. Голоса разделились поровну. Затем апостол повел речь о граде земном, являвшимся отражением града Божьего. Связывает их святой ковчег, который мы должны строить не только руками, но и сердцем. Он — наш поводырь, наша надежда. Он — наш вестник и наш спаситель.

— Что есть наша жизнь? — спросил он, и сам себе с горечью ответил. — Виноградье приувялое…

Я втайне гордился Иудой, как если бы он был домашним котом или собакой, научившимися говорить. Было в этом что-то от варварства, от предрассудков, но что есть, то есть. Было лестно, что он сумел надежно соединить отдельные положения веры, превратить их в вероучение — последовательный, обоснованный рассказ о том, как жить, куда и с кем идти, что искать по дороге. Краеугольным камнем его религиозной системы являлась страстная вера, что жизнь не причуда, не игра, не совокупление перенасыщенных генами клеток, но дар, незримый, драгоценный. Согласие многих переменных. Что в ней есть смысл и таится он в спасении. Отыскать его — вот в чем заключено самое заветное желание всякой разумной особи без различия пола, принадлежности к той или иной планете, вере, без любых других душевных накруток и извращений, на которые так горазда разумная плоть. Только с земными низкими желаниями следует поступать так, как учат Благородные истины. Но помимо этих страстей есть еще мечта достичь нирваны, вот от нее никак нельзя избавляться, иначе гибель, слом души. Спасение — то есть обретение смысла — возможно и доступно, только для этого и следует возводить единый для всех ковчег. На его борту каждой твари будет уготовано место — не только поселянам, но и животным, птицам, которые в изобилии водились на Хорде, рыбам и редким страшным ящерам, обитавшим в местных океанах. Все они — законные дети ковчега, ради них он и строился, ковчег. Для их спасения создавался, так что лицезреть его — это высшее счастье для каждого верующего, и никто не может лишить живую тварь права видеть его сияющий образ, триединый, исполненный святого духа. Не важно, наяву или во сне!

Так или не так, ребята?

Сразу после короткой проповеди Суллы, наступил мой черед.

Я уселся на краю нар, спустил ноги, глянул на свои сбитые, покрытые синюшным налетом подошвы, на желтые длинные коготочки, карябавшие каменные плиты на полу, — и начал.

— В некотором царстве-государстве, в горной местности, жил-был гарцук, и у этого гарцука был на дворе столб, а в этом столбе три кольца: одно золотое, другое серебряное, а третье медное. Однажды во время ночного отдыха привиделось гарцуку, будто у золотого кольца конь привязан — что ни шерстинка, то серебринка, а во лбу светел месяц. Поутру встал он и приказал клич кликать: кто этот сон рассудит и коня того достанет, за того он свою дочь отдаст и половину царства в придачу…

— Погоди, погоди, товарищ, — прервал меня главный инженер Тоот. — Развей сомнения. Как это у тебя получается: привиделось гарцуку во время ночного отдыха. Что может привидеться в этот отрезок суток? Это чушь!

— Почему же чушь?! — возмутился я.

— Потому что так не бывает, — терпеливо объяснил мне Тоот. — Дозволенное смыкание глаз — это отдых, это покой. Это — нерабочее состояние. Каждый поселянин спит по приказу славных, и ничего ему в такие минуты мерещиться не может, потому что распоряжения на это нет.

Я пожал плечами.

— Я же не быль рассказываю, а небылицу. Мало ли что во время отдыха может с поселянином случиться.

— Случиться может всякое, — заявил страж, присевший на порог, — а обмысливать всякую ерунду не моги. Лег, смыкай веки, отдыхай. Ты давай что-нибудь, — он повертел крючковатыми пальцами в воздухе, пошевелил коготочками, потом закончил, — что-нибудь замысловатое. Что б дух захватывало.

— Ладно, — кивнул я. — У вас так, у нас так… Только когда посетят вас во время ночного отдыха картинки, не жалуйтесь. Не проситесь назад, в дикость. Ладно, мне продолжать или лучше Роовертов послушаем, как они с мамками под ручку прогуливались?

— Не-е, давай свою небылицу, только без нарушения состояния покоя, а то даже жутко как-то стало, — попросил Этта и поежился. — Это надо же, прозрачный тебя побери, во сне увидал!..

Его передернуло, он принялся усиленно чесаться под мышками. Все, кто находился в камере, тоже начали чесаться.

Провокатор подхватил.

— Ври дальше, старик! Чего их слушать, прихвостней! Опять наврут с три короба.

Рооверты было возмутились, бросились в драку, но их быстро успокоили. Поселяне теснее придвинулись ко мне.

— Послушайте, братцы, что сказывают пересказывают. Рассказчик не прибавляет, слышавший не забывает; что услышал, то и передал, и если не ложь в моих словах, то уж, конечно, правда. Помню, в детстве дедушка Змей Огненный Волк рассказывал историю о летучем корабле.

На этот раз собравшиеся в камере люди онемели.

— Погоди, погоди, — нарушил молчание провокатор. — Ты, старый пень, соображаешь, что говоришь? Это какой такой летучий корабль? Ковчег, что ли?..

Между тем оба Рооверта, так и не снявшие на ночь расшитые халаты, засуетились.

— Не спеши, старик, надо старших предупредить… Начальника канцелярии.

— Вы зачем не в свое дело лезете? — возмутился провокатор. — Это я должен власти оповестить!

— Ты сиди и помалкивай, ухажер! — пригрозили ему слуги из замка и, подобрав полы халатов, помчались к двери. Там они обернулись и предупредили присутствующих.

— Без нас не начинайте. Мы скоренько.

Действительно, не прошло и пяти минут, как в подвал набилась порядочная толпа — все из обслуги, дежурные из канцелярии, начальство, сам гарцук с дочкой на поводке. Губошлепка была молоденькая, чистенькая личиком, с длинными уложенными в подобие птичьего хвоста перьями-волосами.

— Можно начинать? — спросил я.

— Давай, старик, — махнул рукой начальник канцелярии.

— Жили-были в горах старик со старухой и было у них три сына — двое старших умные, а третий дурак. Первых мамка любила, чисто одевала, а последний завсегда был одет худо — в черном халате ходил. Пришла в такой-то год от местного гарцука бумага: «Кто построит такой корабль, который сможет летать, тому можно будет с дочерью гарцуковой пару раз пройтись до кустов густых, до подстилок мягких»…

— В каком году эта бумага вышла? — поинтересовался начальник канцелярии. — С каким грифом ее распространяли?

— Не перебивайте! — раздался голос гарцука. — Пусть плетет дальше… Что ты там, старик, о дочке гарцуковой наврал?

— Из сказки, ваше благородие, слова не выбросишь, — вздохнул я. — Как слышал, так и говорю, и если не ложь в моих словах, то воистину правда. А за скудость умишка прошу прощенья и вашего благоволенья… Старшие братья решили счастье пробовать, мамка снарядила их дорогу, надавала белых пирогов, разного мясного да фляжку самогонки вручила и выпроводила…

Младшему сыну, как известно любому землянину, достались объедки и вода холодная, и если бы не старец, встретивший его на дороге, никогда бы не пройтись ему с гарцуковой дочерью до подстилок мягких.

Приказ гарцука — закон для подчиненных. До самого конца никто не посмел меня перебить, разве что, когда забрел дурень за семь гор, за семь рек и наткнулся на холм чудной — верхушка срезана, а сверху что-то вроде колпака надвинуто; когда поскользнувшись полетел в яму и угодил в самые недра летучего корабля, — все ахнули. Гарцукова дочь со страху прижалась к отцу. Тот погладил ее по голове, поправил ошейник.