Остановить песочные часы

И тут меня прорывает. По щекам начинают катиться слезы, ноги подгибаются, и я опускаюсь прямо на газон. В другой момент эта скульптура, может, и не вызвала бы во мне ничего, кроме равнодушного и слегка удивленного взгляда, но сейчас я ощущаю заложенный в ней глубинный философский смысл. Железная полоса в виде нижнего полукружья огромного обруча или обода гигантской телеги, от которого отрезали верхнюю половину. На одном конце устремившаяся вверх человеческая фигурка — из другого конца та же самая фигурка вырезана вниз головой.

Вечное движение: отнять и добавить, уйти в сумрак и вернуться к свету, умереть и заново родиться. Я ощущаю себя той самой фигуркой, которую безжалостно вырезали автогеном, а потом, по прихоти Создателя, грубо приварили заново. В прошлой жизни меня не осталось, только подвешенный вверх ногами пустой контур, но в другом месте я все-таки появилась, я существую.

— С вами все в порядке? — кто-то трогает меня за плечо.

Первая реакция у меня — ярость и раздражение: человек рыдает, уткнувшись носом в жухлую больничную траву, а его спрашивают, все ли у него в порядке. Делаю пару глубоких вдохов, чтобы не выругаться, и поднимаю голову.

— Далит?! — вижу перед собой присевшую на корточки Илану. — Что…

Илана на полуслове закрывает рот рукой, и ее лицо белеет от ужаса.

— У тебя нашли… — она не в состоянии закончить вопрос.

Мотаю головой из стороны в сторону, не в состоянии вымолвить ни слова. Представляю, что у меня сейчас за вид, если даже Илана не узнала. Сморкаюсь в промокающие с невероятной быстротой тонкие бумажные салфетки.

— Со мной все в порядке, — выдавливаю из себя набившую оскомину дежурную фразу и думаю: как же далеко от меня сейчас это самое «в порядке». — Я поднялась в отделение, но меня попросили погулять часок.

— Так значит ты… пришла, чтобы… а тебя вот так… от ворот, — Илана начинает лихорадочно искать в сумке телефон. — Я сейчас их главному позвоню, да что ж это такое, в самом деле!?

— Подожди, — беру ее за руку, — все знают, что я здесь. У них там обвал какой-то — все бегают, как сумасшедшие.

— Знаю я их, это только с виду так.

— Как Дана?

— В стерильной палате. Ее готовят к аутологичной трансплантации.

— Нашелся еще один донор?

— Нет, это пересадка собственного костного мозга. Но надежда слабая, в ее случае. Знаешь, Далит…

— Знаю, не надо… Можно ее навестить?

— Можно только из-за двери.

— Пойдем, думаю, профессор уже ждет.

Мне не нравится, как складывается разговор. Он какой-то вязкий и тягучий. Расспрашиваю о деталях, а в ответ бубнят об осложнениях и побочных явлениях. Я начинаю подозревать, что породнившиеся со мной врачи таки сговорились и организовали приватную дружескую беседу о моем состоянии здоровья. Ну уж нет, думаю, так просто я не сдамся — никто не вправе за меня решать. Эта мысль, а также корпоративная выучка, чуть что, обнажать зубы и выпускать когти, добавляет мне адреналина.

— Я приняла решение и стану донором для Даны.

— Решения здесь принимаю я, — взгляд профессора направлен куда-то в угол поверх экрана компьютера.

— И…

— Мы подготовили Дану для другой процедуры.

— Но я понимаю, что аутологичная трансплантация — не лучший выход в данной ситуации? — надо же, запомнила и выговорила с первого раза.

— Много вы понимаете в гематологии, черт возьми! Нахватаются слов из Интернета…

Плохо, когда тебе не смотрят в глаза, но становится страшно, когда избегает взгляда врач. Это значит, что надежда уже умерла. Она еще теплится там за дверью в коридоре, а здесь в кабинете свирепствует холод.

— Достаточно, чтобы задавать вопросы.

Кажется, я пробила защитный панцирь. Мой ледяной тон и бульдожья выучка спорить до последнего приносит результат.

— Девочка моя, — профессор поднимается со своего кресла и садится рядом со мной на стул для посетителей, — у Даны не было этих трех месяцев. Чудо уже то, что она до сих пор жива. И нужно еще десять дней на курс филграстима, иначе у тебя в крови не будет достаточного количества клеток. Слишком поздно, — он встал и прошелся по кабинету. — Все понимают, какая необыкновенная дурость произошла с инцидентом в лаборатории, но инструкция есть инструкция. Они всегда пишутся за счет чьей-нибудь жизни.

— Но есть же… бывает…

— Нет, не бывает! Закон есть закон. Это преступление, Далит. Я не могу пойти на преступление и парализовать работу всего отделения.

— А ради собственной дочери?

Профессор ничего не ответил и перебрался обратно в свое черное кожаное кресло.

— Вам еще раз выдадут бланки, которые вы уже заполняли. Не стесняйтесь задавать вопросы, если будет непонятно, у вас это хорошо получается, — он едва заметно усмехнулся.

— Спасибо.

— Не торопитесь, это еще не все. Первую инъекцию получите здесь, под наблюдением, чтобы убедиться, что у вас нет на нее аллергии или еще каких-нибудь реакций. Курс лекарства состоит из десяти доз, я выпишу вам освобождение от работы на всю следующую неделю — должны же вы получить хоть какой-нибудь бонус. Делайте, что хотите, но поменьше солнца и физической нагрузки. Дальнейшее вам растолкуют сестры. Каждый вечер вы должны приезжать сюда, чтобы получить очередной укол, если только не сможете справиться сами. Это не внутривенное, обычный укол в руку.

— Справлюсь, наверное, — я вспоминаю, что Меир еще и не то умеет делать. — А каковы шансы?

— Ваши или ее?

— Ее, — отвечаю. — И мои.

— Призрачные шансы, — смотрит он исподлобья, опершись локтями на стол, — а ваши — не знаю. Если сегодня все пройдет нормально, то и дальше не должно быть проблем, но если что, то немедленно звоните.

Выходя от профессора я, грешным делом, подумала, что полдела сделано, и дальше все пойдет быстрее. Как же я ошиблась: действительно, оказалось, что прежние анкеты и вопросники уже не имеют силы, и их надо заполнять заново. Опять брали кровь на анализ, в который раз, правда, я практически ничего не чувствовала. Илана пыталась сопровождать меня из комнаты в комнату, но ее отовсюду гнали, ссылаясь на конфиденциальность информации. Вот показушники, подумала я, сначала проболтались, как нечего делать, а теперь изо всех сил изображают невинность.

Когда за окнами уже темно, дело доходит до лекарства. Сестра достает из холодильника коробку со шприцами и показывает мне, как с ними управляться. В результате я сама, набравшись храбрости, довольно ловко ввожу себе пресловутый филграстим. Одну меня не оставляют, а заставляют следить за признаками всевозможных побочных реакций, на которые я собственноручно подписалась. Тот еще набор: внезапные боли в левой верхней части живота, отдающие в руку; учащенное дыхание или его паралич; внезапная слабость, лихорадка, тошнота, рвота и сухость в горле. В дальнейшем меня могут подстерегать запор с поносом, мышечная боль, ломота в костях, чесотка, потеря сил и головная боль, которой мне и так в последнее время хватает. Лежу и прислушиваюсь к своему телу в ожидании посторонних сигналов и ощущений.

Примерно через час под пристальным наблюдением персонала мне разрешают встать, просят закрыть глаза и дотронуться пальцем до носа.

— До чьего носа? — спрашиваю.

— Можете до моего, но это опасно, — это вошедший профессор так шутит.

Я, честно говоря, думала, что он уже давно дома. Продолжения, однако, наша короткая беседа не получает. Убедившись, что я жива и даже, в некотором смысле, здорова, профессор желает мне спокойной ночи и отчаливает. Сестра приносит пенопластовую коробку со льдом. Она вынимает из холодильника два блистера по пять шприцов в каждом (в одном осталось четыре) и осторожно кладет их в коробку.

— Держите их дома в холодильнике, только засуньте подальше от детей.

— Не в морозилке? Они же со льдом.

— Нет, просто в холодильнике. Лед нужен, чтобы довезти их домой. И постарайтесь, пожалуйста, не разбить, здесь долларов тысячи две с половиной.

— Каждый шприц — тысяча шекелей?