Страница 13 из 18
Леонид Переверзев: Гряди, Воскресенье
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
V. Русская интерлюдия
1 ноября 1967 г. Я сижу на скамейке в маленьком дворике дома на ул. Герцена (ныне вновь Большой Никитской) и конспектирую свежий номер Systematics; передо мной коляска, в которой спит моя пятимесячная дочь, а рядом со мной очень бодро присаживается явно деревенская бабуся среднего роста, средней полноты, но какая-то просторная, так что кажущимися своими размерами превосходит действительные. У нее большое круглое лицо, все в морщинах, но светлое и очень приветливое, взгляд острый, живой и веселый, ей явно хочется поговорить и я, перестав читать журнал, но не закрывая блокнота и держа в рабочем положении ручку, поворачиваю к ней голову. Она начинает сразу, однако говорит неторопливо, почти медленно, немножко нараспев и очень проникновенно, все время глядя прямо на меня: "Это кто у тебя - сын, дочка? ...вижу, вижу, дочка. Хорошо твоей дочке. Да и тебе хорошо: храм с батюшкой у вас тут рядом, совсем два шага; я кажный день хожу, как к брату приехала погостить, иной раз и к утрене, и к вечерне. Поют-то как!" (помолчав) У нас-то в селе храм недавно только восстановили. Да и вокруг почитай на сколько верст ужас сколько лет ни одного не было, в районе только." Она замолкла, а я полумашинально записал ею сказанное, и потом, когда в ответ на мои слова опять заговорила, продолжал фиксировать ее речь практически дословно. Молчание затянулось, и я почему-то спросил: "Так неужто нигде храма близко не находилось? - Нигде. - Что ж так? - Да лет уж сорок как нет. Еще как в двадцать втором годе, я тогда совсем еще молода была, все они у нас порушены. - Кто порушил-то, как? - Да коммунисты из города наехали отрядом; говорили, декрет такой... - Ну, и что? - А все, конец и наступил. - И как же это было? - Да сперва батюшку нашего, помяни его, Господи, во царствии Твоем, прямо среди службы из храма вытащили да на паперти и застрелили при всем народе. А матушку его и дьякона с дьяконицей, и причетника, и старосту уже вечером в овраг свели и погубили, там они и лежали долго, все не давали нам похоронить их по божески, да и как похоронишь? Панихиду-то кто отслужит? Некому. Ведь не только у нас - они ведь всех-всех батюшек и дьяконов в округе извели; видать, приказ такой им вышел, тоже ведь люди подневольные... Хотя иные лютовали, прямо страх как...(задумалась) Да, так вот и не осталось у нас там нигде ни храма, ни попа, ни дьякона ни одного, ни псаломщика. Ну, может, у других где и остался кто, так не сказывался и затаился от страха, и сан с себя навсегда сложил. Так вот и пошло. Некому службу служить, негде собраться миром Господу помолиться, храм-то наш весь тут же и разграбили, сперва утварь, а там и остальное разнесли по бревнышку, по кирпичику; образа все поругали, их и по домам ходили, со стен срывали, а потом покололи и сожгли все дотла. И повсюду в деревнях наших так было. (Замолчала) Я: Тяжело, наверное, вам пришлось... - Ох и тяжело, не говори. Ни тебе причаститься, ни дитя окрестить, ни обвенчаться, ни свечечку поставить заступнице нашей или какому-угоднику, ни усопшего отпеть. (Задумалась) Да и отпеть-то как? Хора не было. А я пение церковное любила очень и как его не стало - на душе очень сделалось тяжело, прямо истомилась душа, иссохла. Душе без него очень плохо, так и просится в тебе, чтобы голоса-то ангельские услышать. (Замолкла надолго) Я, чтобы поддержать разговор: Так, значит, с тех пор без церкви и жили? Она (удивленно): Почему без церкви? Как это без церкви? Нешто без ее можно? Без церкви не проживешь... Я: Но церкви-то у вас не было, ее же разрушили... Она: Храм разрушили, да, а церковь мы сохранили. - Это как же?! - А вот так: собирались по малу народу, трое, четверо, пятеро там в домах друг у друга ночью, ставни закроем, а лучше даже в подполе, свечечку затеплим и молимся вместе. Образок даже был один, только махонький, Спаса нашего, спасли его (засмеялась) - видишь, Он нас спас, а мы - Его. Молебны Ему служить стали. Я: Батюшка, значит, тоже нашелся? Она (со вздохом): Нет, батюшку не нашли. У нас старик один был, очень хорошо службу знал, молитв сколько слово в слово помнил, он и был у нас за попа. Потом умер, правда, царствие ему небесное, так после за него мы сами служили по очереди. - Кто "мы"? - Да мы, бабы. - Как?! Разве такое можно? - А чего ты удивился? Как быть-то? Кроме того старика, мужиков промеж нас и не было, сплошь одни бабы. Вот счастье, что покуда он еще жив был, мы на бумажку молитвы кое-какие с его слов списали. Ну, кто грамотный был. Акафист Богородице тоже... Я эти молитвы со слов все-все выучила... Я: Вы, что же, и требы как-то отправляли? - (глубоко вздыхает) Ох, не очень...Исповедовали, правда, друг-друга, да, и причащались вместе... - Чем?! как?! - Чем-чем, что ты спрашиваешь, Телом Христовым и Кровью Его, как на последней вечере Господней. А вот венчать - нет, совсем не венчали, это же тайно в подполе не сделаешь, свадьба, сам знаешь... Отпевали - да, это тихо можно было, ночью глубокой... - А крестили? - Ох, это очень-очень редко, потом и совсем перестали... вспоминать-то горько... сколько душ некрещеных... (Задумалась, смотрит вверх...) Из глубины двора подбегают вприпрыжку две девчушки-школьницы лет по 8 10, вертятся вокруг нашей скамейки, поглядывают все время искоса на мою соседку; похоже, видят ее не впервые и чего-то от нее хотят. Одна из них: - Бабушка, бога нет. Выжидательно смотрит, потом настойчивей: - Бога нет! И так несколько раз. Бабушка очень ласково кивает головой, смеется в ответ: - Нет его, кормильца, улетел... Слегка раздосадованные девчушки убегают. Бабуся, перестав смеяться, наклонившись ко мне и очень серьезно: "Ты не думай, они ведь не просто так это... Я вот смотрю на них и так мне за них опасно, так тревожно; все хочу сказать им: бедные вы бедные, да как же вам жить-то, ежели Бога с вами нету? Ну, да Он их не оставит... (вдруг оживилась). Я вот тебе что сейчас расскажу. На неделе тоже была тут одна такая, все на меня наскакивала, даже сердилась вроде, когда я ей так же вот, как этим отвечала, а вчера подходит и говорит: "Бабушка, а Бог-то есть, я теперь знаю". - Откуда ж ты знаешь? - А я ангела свово во сне видела. Смотрю вверх, а он летит по небу, сверкает весь, с крыльями. А потом взял и сделался капелькой водяной, а я руки подставила и в ладонь эту капельку поймала." А наутра у ей диктант был и получила она за него пятерку, а ночью опять тот же ангел к ей явился и говорит: это потому ты хороший диктант написала, что я с тобой в это время был. А был я с тобой потому, что ты меня пожалела, в ладонь свою капельку приняла. (Пауза) А свою-то девочку ты крестил уже, ай не хочешь? - Да нет, почему же, хочу, только как-то откладываю все... - А ты не откладывай, не откладывай... У нас вот в храме районном новом был случай: привела мать мальчонку, десять лет ему, и говорит священнику: "приобщи его, он у меня утопал". Тонул, значит, он у ее в речке, а теперь она хочет, чтобы его приобщили Святых Даров, причастие, значит, чтобы принял. Священник говорит, ладно, говорит, сейчас всех буду приобщать и его приобщу. А как стал приобщать, так спрашивает: ты когда тонул, что вокруг видел? А мальчонка говорит: "как на дно сел, так глаза открыл и вижу: полным-полно кругом черных людей, а самый большой среди них, главный, увидел меня, да как закричит: выбросить его отсюда, на нем крест! И прямо меня обратно из воды на верх! Я: Значит, мальчонка-то был крещеный? Она: А как же? теперь у нас в деревне опять все крещеные. Это у вас в городе детей не крестят. Вот тут одна мать тоже хотела сына свово перекрестить, а отец партейный говорит: "что ты, дура, с ума сошла? Чтоб мово сына, да в церковь носить? Меня ж из партии за это погонят!" Ну, ладно. Поплакала она, а крестить не стали. А еще прошло сколько там времени, он взял и помер, невинная душа, младенец то. Погоревали они, конечно, а отцу такое во сне представилось. Идет он и видит: сад огромный и прекрасный, оградой высокой обнесенный, ограда та золотая, блистает, а за ней свет, и цветы, и птицы и детишек малых видимо-невидимо. А сын его, младенец, стоит снаружи той ограды - пусто ему и неприютно, а войти не может. Отец спрашивает: "ты что ж, сыночек, в сад тот не пойдешь?" А сын ему: "Ты же сам меня туда не пустил, не дал мамке меня перекрестить; вот и быть мне здесь веки вечные." Отец проснулся, слезы льет, убивается, и жену свою укоряет: "что ж ты тайком от меня покрестить его не могла? Сделала бы, чтобы я того не знал, был бы наш сыночек в том саду теперь..." (Пауза) Эх, грехи наши... Я вот тоже, давно уж это было, занемогла: грудь мне всю сдавило, дыхать совсем стало невозможно, думала - все, отходила свое, - и домашние, и соседи все уж решили, что провожать меня надобно. И в одну ночь так тяжко сделалось, грудь сдавило клещами железными, чувствую: вот он, конец мой настал; приготовилась, творю молитву, и вдруг распахнулись двери, входит священник в облачении полном, риза и венец на нем, а за ним другие, будто хор, и хор этот запел: "Спаси, Господи, люди твоя...". Спели они это и исчезли, а я - что ж ты думаешь? - я наутро встала и пошла, хожу с тех пор уж шесть лет, Господь милует... (Пауза, я уж давно не решаюсь ни о чем большее ее не спрашивать, чтобы не перебить как-нибудь этот дивный монолог) А еще я люблю картинки божественные рассматривать - у сестры моей двоюродной их много, книги у нее тоже есть. Уж ее и других еще с ней тягали-тягали за эти книги, и стращали всяко, и в тюрьму даже сажали, - а им все нипочем. Теперь, правда, не так уже опасаются, вроде... Но на выборы никогда голосовать не ходють - накануне еще уйдут из деревни в лес далеко или еще куда, так и не голосуют. Потом к ним пристают, правда, да они духом стойкие, все своего держатся. (Пауза) А ты, я вижу, тоже книги читал, наверное, потому все пишешь и пишешь вот сейчас... - Читал. - А у самого есть? - Да нет, Священное Писание только... - А картинок священных у тебя нет? - Картинок имею немножко. - А не принесешь ли взглянуть? Тут в Москве живу, соскучилась больно: сноха-то у меня в Архангельском соборе работает, иконок там маленьких видимо-невидимо, и на складах лежат, все равно как дрова какие. Я ее прошу: ты уж мне принеси хоть одну, а она смеется и вроде как ругается: что ты, говорит, разве иконы крадут? Так покажи мне картинки-то. (Оставляю коляску с дочерью на ее попечение, благо квартира наша на первом этаже и сидим мы сейчас почти под окнами, и приношу "Древнерусскую живопись в Третьяковской Галерее"; конечно, надо было бы подарить ей тогда эту книгу, чего я не сделал; впрочем, именно ее подарил потом Эллингтону. Она берет и открывает...) Ой, - Троица! Вот они, три ангела-то! Как Авраам отдохнуть под дубом расположился, они ему и представились. Говорят: Содом и Гоморра, мол, разрушены будут. Ты про это читал? - Читал. - А это святой Георгий Победоносец, змея поражает; как ее звали-то, которую змею должны были отдать? Ты не помнишь? Вот неграмотная я, жалко, а то как много ведь узнать про все это можно, у меня и Библия русская есть. А это Положение во Гроб: Божию Матерь-то как жалко, Заступницу нашу, плачет-убивается. А это - жены-мироносицы... да, пришли, а гроб-то пустой, одни пелена лежат. А нет ли здесь у тебя картинки, как Матерь Божия по саду идет и видит Спасителя и не узнает его и спрашивает: не знаешь ли, куда унесли от меня Господа моего? А Он ей: мать, вот Я, сын твой... и одежды вот так раскрыл на себе (показывает мне), чтобы она персты свои в Его раны вложила. Нет здесь такой? - Нет, отвечаю, (уж и не смея намекнуть ей на не совсем точный пересказ соответствующих эпизодов). А это Успение, вижу: преставилась Владычица наша, тихо лежит; а над нею Спаситель... смотри: сын ведь ее, а вроде отца ей - как она Его младенцем-то носила, нянчила, а тут Он ее душу взял, нежно так держит, убаюкивает, говорит ей: хорошо тебе со Мной в раю будет... (Дальше я записывать не смог и больше эту бабусю никогда не встречал.)