Страница 14 из 23
"Поэзия - та же добыча радия:
В грамм добыча, в год труды,
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движенье
Тысячи лет миллионов сердца"[57].
Речь М. была богата выражениями и словами. Но надо сказать, что, будучи великим мастером слова, М. не допускал "перегрузки" речи, нарочитой ее красивости. Однообразия он избегал в еще большей степени.
М. ненавидел длинные периоды и округлость речи, характерные для нашего "классического и обиходного интеллигентского языка". М. воевал с синтаксисом и стремился к предельной краткости и лаконизму в своей речи. В особенности это характерно для его прозы. Свою автобиографию, например ("Я сам") он написал отрывистыми фразами, часто состоящими из двух-трех слов. Коган пишет: "Маяковский вынес поэзию на улицу... Он сделал литературную речь отрывистой, энергичной и действенной[58]. Никулин подтверждает: "У него была редкая способность разговаривать с тысячами... Его домом были улица и трибуна"[59].
Очень любил М. увеличительные слова: "Тысячи блюдищ всяческой пищи" (из "Гимна обеду"[60]) и т. п. Любил составные слова: "Толпа - пестрошерстная быстрая кошка"[61]. Любил необычные падежные окончания: "золотых рыбков" вместо "рыбок"; "на лунном сельде" вместо "сельди". Говорил: "жирафий" (от жирафа), "выпестрить"[62], "крыластый", вместо "крылатый"[63] и т. п.
При всем своем стремлении к словотворчеству, М., в отличие от других футуристов (Хлебникова, Крученых), всегда был далек от так называемой "зауми", т. е. от образования нарочито непонятных, разодранных и разбитых слов-обломков.
Склонности к употреблению старинных слов М. не имел. Более того, он ненавидел всякую архаику и преследовал ее не только в своем словаре, но и в словаре других поэтов. То же можно сказать и о малоупотребительных словах, если это были слова отжившие "мертвые". Что касается слов иностранных, то было несколько таких слов, которые он любил употреблять. Так, он часто говорил слово "пферды" (лошади), относя его обычно к своим друзьям. "Ну-ка нажимайтесь. Давайте пыхтеть, надуваться, несчастные пферды", - говорил он, например, в дружеском кругу, сдавая карты[64]. Наоборот, также излюбленное свое иностранное слово "пентры" (от французского "пейнтр" - художник) он произносил иронически, относя это слово к ненавистным ему длинноволосым "жрецам искусства"[65]. Любил он говорить еще "ля мер де Кузья", переводя таким образом на французский язык русскую "Кузькину мать".
"Интересно" или "скучно" говорил М.? По этому поводу школьный товарищ его сообщает:
"Говорил М. очень хорошо уже тогда (14-15 лет) - ярко, образно, пересыпая речь частушками, умело примененными цитатами ... После заседаний (в кружке самообразования), когда начинались разговоры, М. просто ослеплял нас блеском своих каламбуров, острот и стихотворных цитат, являвшихся неотъемлемым элементом его речи".
Каменский свидетельствует, что М. поражал слушателей своими остроумными репликами, блестящими выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.
Стихи М., часто кажущиеся малопонятными в чтении, в устах самого автора звучали совершенно понятно, глубоко, впечатляюще, и одинаково хорошо доходили и до вузовской, и до рабочей, и до красноармейской аудитории.
Как указывалось, склонность к декламированию, к чтению стихов проявилась у М. в самом раннем детстве. "Уже с четырехлетнего возраста запоминал и декламировал стихи. И впоследствии стихи помнил блестяще" (Л.Ю. Брик). Каменский рассказывает:
"Так потрясающе превосходно читать, как это делал сам поэт, никто и никогда не сумеет на свете. Это недосягаемое великое дарование ушло вместе с поэтом безвозвратно. Убежден, что и в целом мире нет подобных исполнителей поэм Маяковского. Он сам говорил:
- Вот сдохну, и никакой черт не сумеет так прочитать. А чтение актеров мне прямо противно.
За 20 лет нашей дружбы я слышал Маяковского тысячи раз и всегда с неизменным наслаждением..."[66].
М. очень любил выступать публично и выступал очень часто. Он объездил со своими вечерами-докладами весь СССР; во многих городах выступал десятки раз. Был несколько раз за границей (в Европе и Америке), где вечера М. также привлекали многотысячные толпы свидетелей, зачастую резко враждебных советскому поэту.
М. обладал выдающимся даром слова и был исключительно талантливым оратором. Поэтому на свой голос он смотрел как на орудие производства и очень боялся его потерять. Из всего предыдущего достаточно ясно, что выступления М. были в высшей степени увлекательны. Аудитория - будь то красноармейцы, вузовцы, пионеры, комсомольцы - требовала, чтобы М. говорил и читал еще и еще, настолько увлекателен он был на эстраде.
О революционном периоде работы М. Каменский пишет:
"Каждое слово его дышало гневом, проклятьем, гибелью буржуазному классу. Каждое слово его дышало восторгом, энтузиазмом, приветствием новому, рабочему классу. Чугунным памятником поэта-агитатора, поэта-массовика стоял он на эстраде перед накаленной толпой и таким застыл в общем представлении"[67].
М. не принадлежит к поэтам, вдохновляющимся в тиши кабинета или на лоне природы, он поэт-трибун, находящий подлинное свое завершение в процессе непосредственного общения со своей аудиторией. Социальная струя, пронизывающая все его творчество в целом, бьется в его выступлениях с особой силой. Тесная связь с коллективом сыграла немаловажную роль в развитии и совершенствовании его поэтического дарования, поскольку живое слово, являющееся одним из самых непосредственным и прямых способов общения между людьми, особенно подходит для М. в силу конкретной направленности его личности.
Наряду с выдающимся развитием эмоциональной стороны личности М. был, несомненно, человеком выдающегося ума в широком смысле этого слова. Мы имеем здесь в виду высоко развитую у него способность схватывать существо явлений. У М. как у человека, подверженного сильным колебаниям настроения, эта способность обусловливалась в значительной мере направленностью его внимания, что в свою очередь зависело в большей степени от его внутреннего состояния в тот или иной момент. Из этого вытекала избирательность его интересов, из этого же вытекало и то, каким образом он оценивал происходящее вокруг него. В некоторых ситуациях в быту он мог казаться наивным, быть "взрослым ребенком". В то же время с высоты своего большого интеллекта он мог охватить также стороны явлений, которые оставались скрытыми для взоров других: "шел как хозяин по земле, видел все насквозь" (Л. Кассиль). Глубокое восприятие действительности сложно и своеобразно преломлялось в его сознании в процессе не прерывающейся ни на одну секунду творческой переработки полученных впечатлений. Отсюда парадоксальность и неожиданность его мышления, равно свойственная ему в творчестве и в быту.
[1] Катаев В.П. Трава забвения (1967). Приводится неточная цитата из книги Ю. Олеши "Ни дня без строчки" (М., 1965. С.153-154).
[2] "Литературная газета", "Комсомольская правда". Экстренный выпуск. 1930. 17 апреля. С. 4.
[3] Никулин Л. В. Воспоминания и встречи // Знамя. 1939. № 9 С. 181-182.
[4] Скорятин В. Тайна гибели Владимира Маяковского. Новая версия трагических событий, основанная на последних находках в секретных архивах. М., 1998. С. 101.
[5] Литературная газета, Комсомольская правда. Экстренный выпуск. 1930. 17 апреля. С. 4.
[6] Литературная газета. 1930. 21 апреля. № 16 (53). С.2.
[7] Там же.
[8] Саркисов С. А. Работы Института мозга // Под знаменем марксизма. 1935. №2. С. 194.