В разгаре лета

Сестра, помолчав, прошептала:

- Зачем ты это говоришь? Что ты за человек, Эндель? Он дал тебе убежище, а ты говоришь о нем такое. Вини не его, а самого себя. Зачем было брать у него оружие? Может, он и в самом деле предал своих товарищей. Но разве сам ты не предатель? Оба вы одинаковы. Нет, Роланд лучше. Роланд велел принести тебе еды, а ты чернишь его.

Слова сестры сильно задели Элиаса, лишили его уверенности. То ли он сам больше ничего не понимает, то ли сестра видит вещи под каким-то своим, недоступным ему углом зрения. Лишь одно он понял с полной ясностью: не в его силах заставить сестру разойтись с мужем. Своими словами он сделал лишь более тягостной для Хелене ее личную жизнь.

Он не решался посмотреть ей в глаза. Когда он наконец поднял взгляд, то увидел, каким несчастным стало у нее лицо.

Что-то в душе заставило Элиаса сказать:

- Уедем отсюда.

Сестра посмотрела на него с отчаянием:

- Куда я такая поеду?

Лишь после этих слов Элиас заметил, что сестра беременна.

- У меня под сердцем его ребенок. Некуда мне деваться.

- Ты сумеешь одна воспитать своего сына или дочь.

Сестра залилась слезами.

Поздним вечером седьмого июля пришли немцы.

Элиас не видел, как проезжало их передовое охранение,__узнал от других. Ему рассказали еще, что капитан Ойдекопп - теперь Ойдекоппа называли господином капитаном - разговаривал с адъютантом немецкого начальника. Ойдекопп хотел представиться начальнику части, но тот будто бы был так занят решением оперативных задач, что-не смог никого принять.

Элиаса не тронуло это сообщение о приходе немецких войск. Он, правда, сказал себе, что теперь ему нечего скрываться и прятать от всех встречных лицо, чтобы не нарваться на преследователей, но это ничуть не сделало его счастливым. Он и сам не понимал, почему же он не радуется. Недели через две путь в Таллин будет свободен, а тогда его жизнь опять войдет в нормальную колею. Кто знает, вдруг он разыщет Ирью: может быть, она никуда не уезжала? Вдруг она сумеет понять и простить его? Но Элиас смутно предугадывал, что не все будет происходить так, как ему хотелось бы, что оснований для оптимизма нет. Появление немцев может в конечном итоге привести к чему-нибудь совершенно для него неприемлемому.

Элиас не спешил встречаться с Ойдекоппом и другими, чтобы ликовать сообща. Два дня подряд он провалялся на сеновале, избегая всех. Сестра по-прежнему носила ему еду, но они почти не разговаривали.

Лишь один раз Элиас покинул свой сеновал. Он должен был увидеть убитого Юло, он не мог иначе. Он стоял в изножье гроба и долго смотрел на парня, чьи последние слова не переставали звучать в его ушах. Почему молодой хозяин соседнего хутора должен был погибнуть, во имя чего он пожертвовал собой? Кому нужны такие жертвы? Юло сам понял, что обманывал людей, и захотел искупить свою вину, - что иное могли означать его последние слова. Но и его самого тоже обманули. Юло считал, что его обмануло иностранное радио, но разве это было так? Неужели мало других обманщиков, кроме дикторов, читающих, что им предпишут? Разве мы не обманываем ежедневно самих себя? Разве мы, убежденные, что действуем из лучших, благороднейших побуждений, не уничтожаем друг друга беспощаднее, чем любые четвероногие хищники?

Ни возле гроба Юло, ни потом, ворочаясь с боку на бок на сене, Элиасу так и не удалось разобраться в этих мыслях до конца. Он считал себя, как и Юло, одновременно и обманутым и обманщиком. И не видел никакого способа вырваться из той кошмарной взаимосвязанности, где каждый обманывает других и обманывается сам. Приход немецких войск ничего не менял. Пока какая-то группа людей будет присваивать себе право говорить от имени всей нации или всего человечества, под солнцем ничего не изменится. Рыси, волки и другие хищники потому не грызутся насмерть, что никто из них -не объявляет себя апостолом истины для всей породы.

Вот какие мысли возникли у Элиаса при прощании с Юло. Ему было очень жаль этого парня, единственного, которого он понимал среди людей, окружавших его в последнее время.

Элиас решил перебраться в Пярну. Переждать там неделю-другую, пока не возникнет возможность поехать в Таллин. Каждый день пребывания здесь удручал его все сильнее. Мысли мечутся в узком замкнутом кругу, поговорить, по сути дела, не с кем. Сестра словно бы разучилась его слушать. С Роландом они стараются не встречаться. Словом, он стал обузой для сестры и ее семьи. Остальные же здесь и вовсе ему чужие. Элиас, конечно, понимал, что и в Пярну ему придется нелегко, что и там ему не избавиться от своих назойливых мыслей, но станет'хоть немного вольнее. По крайней мере, не придется чувствовать себя нахлебником. Может быть, эта угнетенность, это ощущение удушья рассеются. И он снова сумеет стать человеком, поступающим так, как считает нужным.

Но не успел Эндель Элиас приступить к осуществлению своей цели, как ему передали, чтобы он взял оружие и немедленно явился в управу. Он, однако, пошел туда лишь после того, как за ним прислали во второй раз.

Он направился к волостной управе по тропинке, по которой они шли вместе с Юло в то памятное утро. Он и теперь не ликовал. Как и тогда, его раздражало оружие, казавшееся ему сегодня еще более обременительным, чем в утро захвата исполкома. И опять он упрекал себя за то, что позволяет собой командовать, словно стал рекрутом Ойдекоппа и его банды.

На полпути он услышал вдруг беспорядочный залп. Стреляли, как он понял, на пастбище за исполкомом. Не понимая, что происходит, он прибавил шагу.

Когда он подбегал к пастбищу, грянул второй залп.

Тут же он увидел стоявшую к нему спиной шеренгу людей. Он услышал, как защелкали затворы, и увидел, как шеренга распалась. Кто направился вперед, глядя куда-то вниз, кто повернулся и Пошел в его сторону. За вооруженными людьми наблюдали человека четыре без оружия. Эти четверо присоединились к толпе, сбившейся вокруг чего-то, что Элиас не мог видеть. Но он уже знал, что это. Внезапно проснувшаяся догадка была так ужасна, что сознание отказывалось ее воспринимать.

Элиас побежал.

Он спросил у первого же человека, с которым столкнулся:

- Что вы... делали?

Добежав до толпы, он протиснулся вперед и окаменел, словно соляной столб.

На земле лежали расстрелянные. Сколько их было? Пятеро? Шестеро? Может быть, больше? Каждый лежал в судорожно окрюченной позе там, где упал: на земле или на чужом теле. Элиас услышал предсмертный хрип, увидел шевелящиеся пальцы руки. От крови шел пар.

И он почувствовал себя убийцей.

Кто-то рядом сказал:

- Смотри, Кассн-Кольят все еще дрыгается, влепи-ка ему еще!

Щелкнул затвор.

Чьи-то ноги в тяжелых сапогах из юфти подошли к трупам, ствол приблизился к лицу, на котором еще жили глаза. Грохнул выстрел, и лицо превратилось в кровавое месиво.

- Вот теперь - порядок.

Это был голос волостного старшины.

Элиас растолкал людей и подскочил к старшине. Схватил его за лацканы пиджака, чуть ли не поднял старика в воздух и просипел:

- Зачем вы это сделали?

Рот старшины шевелился, но голоса не было слышно. Элиас отшвырнул его н размашистым шагом побежал назад через пастбище.

За ним кинулся констебль Аоранд.

- Так решил народ... Элиас оборвал его:

- Так решил ты и волостной старшина с Ойдекоппом. - И посмотрел на Аоранда так, что тот не нашелся что ответить.

Элиас протянул свой карабин констеблю, отступил шага на четыре и сказал:

- Застрели и меня!

Аоранд посмотрел на него ошеломленный.

- Стреляй!

Голос Элиаса, все его поведение лишили констебля уверенности. Так они стояли в нескольких шагах друг от Друга.

- Боишься! - с отчаянием закричал Элиас и одним прыжком подскочил к Аоранду. - Давай, винтовку, я сам с собой разделаюсь.

Он вцепился в оружие, но Аоранд сжимал карабин изо всех сил. На помощь констеблю прибежали другие и, оттащив Элиаса в сторону, не отпускали его.