В разгаре лета

Ясное дело, я все видел. Но, несмотря на это, не хочу и не могу верить тому, что сопротивление Красной Армии сломлено. Я не перестал надеяться. И по-прежнему жду нашего контрнаступления,

Я рассказал Руутхольму про инженера Элиаса.

- А ты не ошибся? Ты уверен, что это и впрямь был наш главный инженер?

В общем, приставал он ко мне, словно к ребенку, хотя оказалось, что Нийдас опередил меня, только Руут-хольм не захотел ему поверить.

Я стоял на своем. И заметил, что мой рассказ очень удручил Руутхольма. Конечно, то, чтр я узнал Элиаса, меня самого тоже не обрадовало, но для Руутхольма это оказалось еще большим ударом. Он даже упрекнул меня, почему я не сказал ему про Элиаса сразу, тогда нам удалось бы разведать кое-что об инженере еще в Вали. Я уклонился от ответа и начал рассказывать, что с нами было дальше, в Пярну.

Нийдас уже успел рассказать ему и об этом. Но Ру-утхольм и тут не очень ему поверил.

Мне отчаянно захотелось вдруг вскочить и заорать, что ожидать вот так немцев - это глупость и даже предательство. Не здесь, под самым Таллином, должны мы поджидать противника, нет, надо двинуться фашистам навстречу. Но запал мой тут же сникает, в душе остается лишь недовольство всем этим. Для того я, выходит, вступил в истребительный батальон,' чтобы валяться на сене? И самый мучительный из всех этих страхов: а вдруг и в Таллине произойдет то же самое, что в Пярну?

Нийдас побывал утром в городе и теперь ходит сам не свой. Главный штаб флота уже перебрался на корабли. Райкомы и наркоматы не то уже выехали из Таллина, не то выезжают.

- Ну и пристраивался бы в распоряжение какого-нибудь наркомата!

Он посмотрел на меня, как на полоумного.

- Полегче, братец. Если бы не я, не уйти бы тебе из Пярну живым. Я не меньший советский патриот, чем ты. Но, к счастью, не страдаю куриной слепотой.

Чем лучше я узнаю Нийдаса, тем он мне невыноси мее. Нет, в самом деле, мы с ним скоро вконец разругаемся.

Бухгалтера Тумме тоже злят разговоры Нийдаса. Он, конечно, воспитаннее меня и не позволяет себе отбрить заведующего мастерской едким словцом.

Пялиться на облака - это все-таки не спасает от мучительных мыслей. Мысли возникают сами по себе, никак от них не отвяжешься.

Я поворачиваюсь на бок и снова говорю себе, что неплохо бы подложить под бок охапку сена, А потом думаю: все равно это идиотство - валяться тут и пялиться на облака. Но что же мне делать? Наше боевое задание - ждать противника - разве не все едино, как в ожидании убивать время: стоя, сидя или лежа.

Поворачиваю голову и вижу перед собой ноги. Две голые девичьи ноги, подколенки и край платья. Стройные, загорелые ноги так близко от меня, что я мог бы коснуться их, если бы захотел. Но я не смею и не хочу этого. Я даже пугаюсь, мне вдруг становится жарко. В тот же миг я понимаю, что меня просто не заметили, и перестаю дышать, чтобы не привлекать к себе внимания девушки. К счастью, ноги начинают удаляться, и я могу наконец-то перевести дух. Я набираю в легкие побольше воздуха, но набираю все-таки с опаской, чтоб Хельги не оглянулась. Не хочу смущать ее.

Чудно - мне все еще жарко. Я смотрю, как наша санитарка удаляется, и мне вдруг становится жаль, что она уходит. Что она не заметила меня и что я не рискнул вздохнуть погромче. Вот бы славно перекинуться с ней словцом-другим. Ну, хоть про облака: какие они разные каждую минуту, как меняют цвет, если бы уж не пришло в голову ничего поумнее. Или, к примеру, о немцах, которые могут явиться сюда с часу на час. Хотя нет: о войне и о том, что нас ожидает, я бы не хотел с ней говорить, лучше о чем-нибудь совсем другом, более приятном. О чем-нибудь таком, что не гнетет душу, о чем было бы легко и приятно разговаривать. Наверняка сказал бы что-нибудь пустое и никчемное - при женщинах я всегда теряюсь. Вот Нийдас, тот наоборот: так и расплывается...

Будь у меня человеческое лицо, тогда хоть окликнул бы ее, но небось глазеть на меня - радость небольшая. Вся щека и бровь в сине-лиловых пятнах, самому и то страшно смотреть в зеркало. Хельги меня жалеет. Руут-хольм почти силой сволок меня к батальонному врачу, после чего Хельги и сказала, что ей меня жалко. И еще сказала, что мы вели себя очечь мужественно. Мне сквозь землю хотелось провалиться. Слава богу, что она не сказала "героически", а то совсем бы оглушила. Черт его знает, чего ей там напел Нийдас. Если для того, чтобы стать героем, только и требуется, чтобы вытерпеть хорошую взбучку, тогда каждый второй парень настоящий Калевипоэг.

Хельги идет вправо, где лежат рядом Тумче и Нийдас. Конечно, ради этого Нийдаса. Сам себя не понимаю, но не .хотелось бы, чтобы она подходила к Нийдасу. Бог его знает, но вряд ли на кого другого я стал бы смотреть с таким же удовольствием, как на нее. Чем старше я становлюсь, тем больше начинаю понимать, что человек чертовски сложное существо. Он редко сам понимает, чего хочет, а еще реже поступает так, как ему следовало бы.

Подойдя к Тумме и Нийдасу, Хельги садится рядом с ними. Подтягивает по-девчоночьи коленки и одергивает платье.

Я слышу, о чем они разговаривают. Правила хорошего тона запрещают, конечно, подслушивать чужие разговоры, но что же мне делать, если мне слышна каждое слово? Хотя не приходится отрицать, что временами я должен напрягать слух, чтобы чего не упустить.

Тумме говорит заботливо:

- Смотри не простудись.

Он разговаривает с Хельги по-отцовски. Не то что Нийдас с его медоточивым до приторности голосом.

- Я не мерзлячка, - говорит девочка. Странно, для меня она все еще девочка, а не девушка. - Сегодня теплый вечер.

- Скоро станет прохладно, вон из лощины туман поднимается.

Это говорит Тумме.

По непонятной причине Нийдас не очень торопится вступить в разговор. Лежит, помалкивает. Неужели он решил ограничиться на сегодня лишь многозначительными взглядами? Озлобился я на Нийдаса, но тут уж ничего не поделаешь.

- И в самом деле туман.

Это уже голос Нийдаса.

Хельги. Что-то скучно становится. Заставили нас тут (она показывает рукой на город) сидеть, надоело.

Нийдас. Да вот и мы не знаем, чем бы заняться (эти слова я едва слышу). Никто здесь ничего не знает. Вы не знаете, Таавет не знает, я не знаю (голос его звучит все глуше). Комроты не знает - я только что говорил с ним, - комбат тоже не знает. С последним я, правда, не беседовал (господи боже мой, какие тонкие слова он употребляет!), но если бы знал он, так знали бы и мы.

Хельги. Так вы думаете, немцы уже близко?

Нийдас. Завтра уже могут подойти к Таллину.

Хельги. Неужели это правда?

Нийдас. К сожалению, да.

Тумме. Да не верь ты ему.

Хельги. Вы меня прямо испугали.

Я срываю стебелек и начинаю яростно грызть его.

Нийдас. Надо привыкать. После того, что я пережил в Пярну, меня больше ничем не удивишь и не испугаешь.

Нет, честное слово, настоящая свинья. Ни с кем он не смеет так разговаривать, а уж тем более с Хельги, которая ждет какого-то чуда.

Тумме. Удивляюсь я словам твоим, удивляюсь.

Вот это настоящий человек - наш бухгалтер. А я-то считал его аполитичным интеллигентом! Когда же наконец я научусь разбираться в людях?

Хельги смеется. Чудесная девушка! Как бы там, на фронте, ни было тяжело, опускать голову все равно нельзя. Терпеть не могу патетики, но, по-видимому, иногда она чертовски нужна.

Чем занимается Нийдас, я не вижу и не слышу.

Но тут раздается его голос:

- Пожалуйста, вот вам мой пиджак, сами видите, я в свитере.

Я и сам вижу его светлый свитер. Нет, вы только послушайте: "Свитер!" Этот Нийдас обязательно носит или свитер, или джемпер, или пуловер, но только не фуфайку. Небось такое слово в зубах бы у него застряло.

Хельги. Нет, спасибо. Вот молодчина, что не взяла его пиджак. Она поднимается, хочет уходить. Нийдас тоже встает.

- Я с вами, - говорит он так тихо, что я не уверен, сказал ли он это.