Страница 12 из 174
Bi
Итак, история логосферы как континуальна, так и дисконтинуальна; кроме того, она и циклична и линейна. К этому нужно присовокупить, что она в равной мере прогрессивна (хотя бы как интертекстуальный процесс непрестанного разрастания коллективной памяти) и регрессивна (как постепенное исчерпание имеющихся в распоряжении Духа, т. е. тропичностилогичности-психичности, субститутивных ресурсов). История, наконец, наделена чертами некоего естественного повествования: она то и дело решает в сказочно-голливудском стиле, казалось бы, неразрешимые — по максимальности объема и содержания — задачи. Но, с другой стороны, она аргументативна, в ней присутствует вывод из достаточного на то основания. История содержит в себе самые разные, соперничающие в трудах историков представления о ней, потому что она "наше все" — то, что человек противопоставил всему биологической эволюции.
8. "Зачем Колумб Америку открыл?"
В заключение статьи мне придется размыть те, вроде бы стройные, контуры, которые получила в только что набросанном эскизе динамика "символического порядка". История, которой неведомо то, что могло бы быть ей трансцендентно, сама создает свое внешнее. Экстраисторическое подобно, с одной стороны, естественной среде, в которой протекает биологическая эволюция, а с другой — собственно истории, не способной разглядеть вовне ничего, кроме себя. Этот двойной имитат выступает на первых порах продуктом Демиурга, творящего космос, т. е. запускающего в ход историю, которая распространяется на любой элемент универсума. Человек первобытно-ритуального общества принимает на себя обязанность хранителя сотворенного, предотвращая его деградацию[74].
Будучи трансцендированием трансцендирования, но пребывая еще в преддверии такового, история вынуждена овнешниваться в Боге. Социальность (или, что то же, ритуальность) теоморфна. Нравственный императив Канта и почти религиозный этатизм Гегеля внедряют в социальность теоморфное начало точно так же, как первобытный ритуал. После того как развязывается процесс замещения замещения, социальность в качестве воспроизводства некоего первосостояния втягивается в конфликт с преобразованиями логосферы и налагает на них различные ограничения. У этой конфронтации есть по меньшей мере две формы. Во-первых, социальное бытие стремится увековечить себя в долгосрочных трансисторических институциях (государственно-правовых и прочих), отстаивающих свою независимость от историко-культурных изменений. Во-вторых, социальный человек оказывает сопротивление самодвижению "символического порядка" тем, что ведет войны, которые в конечном счете мешают креативно-исторической работе, задерживают ее, разрушают ее результаты. Коротко говоря, истории противостоят: гипокреативность (социостаза) и антикреативность (агрессии). Разумеется, институциональность и искусство войны взаимосвязаны. Кто только не твердил о милитаристской природе государственности вслед за Н. Макиавелли! Чем основательнее поколеблена логосфера, тем больше шансов у институций продержаться в веках и десятилетиях (учреждения так называемого либерально-демократического общества отнюдь не составляют здесь исключения). Из двух названных форм слагается тот контекст, в котором вершится история в-себе и для-себя, т. е. история текстов. Ее реципрокное соотношение с контекстом — необходимость, т. к. противоборство сопрягает в данном случае гомогенные явления, а именно: историю, замещающую себя, и историю, замещающую замещение. Победа над однородным есть поражение, и наоборот. Обе стороны в этом случае и теряют и приобретают. Give and take, фундирующие микроистории, которые рассказывает NH, остаются в высшей степени важными и для понимания большой истории. Обмен между динамичной логосферой и неповоротливой от рождения социальностью сказывается, в частности, в том, что институции обособляются от "символического порядка", дабы аппроприировать его. В социоритуальность вкрадывается изменчивость. Государство со всей его церемониальностью (дворцовым этикетом, дипломатическими протоколами, юбилейными празднествами и т. п.) вырастает из ритуала[75], формализуя его и тем самым открывая его для любого смыслового наполнения, которое черпается из преобразующей себя дискурсивности[76]. Начиная с Платона, утопическое мышление признает, что ни один тип этатизма (будь то аристократия, олигархия, тирания или демократия) не завершен в себе (в "Политейе" они вытекают друг из друга с бессмысленным автоматизмом, замыкаясь в circulus vitiosus). Можно сказать, что государство как чистая форма вынуждено быть налоговым и иным насилием над хозяйственной практикой тружеников. Такого рода сбор внутренней дани коррелирует с тем, что сама хозяйственная деятельность, историзуясь, дает избыток, ибо история текстов — нечто диаметрально противоположное экономии (этим фактом был мучительно обеспокоен П.-Ж. Прудон в "Что такое собственность?"). Тот, кто продуцирует излишки и предметы престижа, закономерным образом расточителен, что абсолютизировал Ж. Батай в известной теории издержек производства ("La notion de dОpense", 1933, "La part maudite", 1949), отвергающей идею самосохранения, которой подчинили человека — отчасти тоже справедливо — Гоббс и Спиноза. В свою очередь, логосфера сближается с социосферой, движется от мифа к текстам, отсылающим к фактическим — коллективным и индивидуальным действиям и интерпретирующим их[77].
Эти тексты цензурированы уже их референциальностью, так что внешний — государственно-церковный — надзор за дискурсами только отражает (усиливая) то, что получается вследствие заражения творческого текстового сознания социальной гипокреативностью. Точно так же оно испытывает и воздействие антикреативности. Тексты вступают на каждом этапе их истории в синхронную экономико-идеологическую войну друг с другом, сопровождаемую компрометированием и экскомуницированием враждебной культурной продукции, что П. Бурдье проследил на примере "поля литературы"[78]. Настаивая в постмодернистском духе на том, что литературные ценности генерируются не авторами, а "полем", Бурдье как бы усвоил себе тот принцип расправы с творцом как таковым, который есть потенциальный общий знаменатель для bellum omnium contra omnes в области текстопорождения. Между тем в логосфере присутствует и ее собственное содержание, которое солидаризует современников, пусть борющихся между собой, но в то же время совместно отказывающихся от прошлого. Творческая индивидуальность, которую стремится ликвидировать синхрония, неустранима диахронически, ибо в этом измерении она — достояние всех участников происходящего в некий момент духовного соревнования. Авторство как юридическая категория, выработанная в XVIII в.[79], гарантировало работникам дискурсивного цеха право занимать место в истории несмотря на то, что в современности они отчуждали от себя свою текстовую собственность, поставляя ее на рынок культуры. Текст стал капиталом. Определяющее капитал свойство — быть богатством, имеющим de jure хозяина, но отданным de facto в распоряжение другому (наемному рабочему у станка, банкиру, партнеру по предпринимательству, издателю и т. п.). Капитализм глубоко историчен. То, что философия истории достигла стадии самосознания в XVIII в. вместе с расцветом капитализма, далеко не случайно. В своей войне против "символического порядка" постмодернизм не встретил в таковом ничего, кроме войны же, вызывающей "смерть автора", кроме синхронных схваток внутри бессубъектной дискурсивности. Там, где постмодернизму хотелось бы очертить историю культуры, она оборачивалась историей агрессивности. В заключительный период своей научной карьеры Ю.М. Лотман ("Культура и взрыв", М., 1992) метафоризировал силу, движущую логосферу (по якобы никогда и никому не известному руслу), в образе охваченного бранным безумием берсерка[80].
73
Соответственно, они играют ведущую роль при идеологизировании истории, которое впадает в сильнейший, однако не вполне безосновательный редукционизм; см. подробно: Dirk Uffelma
74
Об этой функции архаического ритуала см. подробно: В.Н. Топоров, О ритуале. Введение в проблематику. — В: Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках, ред. Е.С. Новик, Москва, 1988, 72–60.
75
См. подробно: А.М. Hocart, Kings and Councillors. An Essay in the Comparative Anatomy of Human Society (1936), Chicago, London,1970.
76
С теми или иными поправками социология приняла ту концепцию институций, которую предложил Гелен (едва ли не боготворивший их). По его разумению, институция отделяет друг от друга мотив человеческих поступков и их назначение ("Zweck") (Arnold Gehlen, Urmensch und SpКtkultur. Philosophische Ergebnisse und Aussagen (1956), 3. Auflage, Frankfurt am Main, 1975, 34 if). Иначе говоря, институция требует от человека, чтобы тот упрочивал ее самоценность, забывая свои непосредственные нужды ("Die […] gut funktionierende Organisation hat einen "Selbstwert im Dasein" erreicht…" (Ibid., 35)). Сокрушаясь насчет вырождения институций в Новое время (они предоставляют в распоряжение индивида не статус в обществе, как раньше, а всего лишь социальную роль), Гелен не взял в расчет того, что их самоценность диалектична, способствует сразу и их постоянству, и их изменчивости. С одной стороны, она обеспечивает им стабильность, независимость от развития логосферы. С другой стороны, учрежденческая активность, имеющая в себе свое оправдание, оказывается аналогичной дискурсивной и приходит в движение вместе с последней. Этим двум аспектам институционализации коллективной жизни и соответствуют: статус (потеря которого, скажем, священником или офицером в обществе, верном традициям, равнозначна гражданской смерти индивида) и роль (из которой индивид вправе выйти ради обретения иной социальной идентичности).
77
Социология нередко взирает на обмен, о котором идет речь, с точки зрения того, что она изучает. Так, для Н. Лумана эпохальность существует не сама по себе, но в виде лишь способа автомоделирования, используемого той или иной общественной системой (Niklas Luhma
78
Цит. по: Pierre Bourdieu, Das literarische Feld (= Le champ litteraire, 1991). - In: StreifzЯge durch das literarische Feld, hrsg. von L. Pinto, F. Schultheis, Яbersetzt von S. Egger, Konstanz 1997, 33-147. [Рус. пер.: П. Бурдье. Поле литературы // НЛО. № 45 (2000). С. 22–87].
79
См., например: Heinrich Bosse, Autorschaft ist Werkherrschafft. Жber die Entstehung des Urheberrechts aus dem Geist der Goethezeit, Paderborn e. a., 1981.
80
См. также: Григорий Амелин, Юрий Лотман и опыт войны. О предсказуемой культуре и непредсказуемых взрывах. — Независимая газета, 01. 06. 1994, 7.