Страница 17 из 86
О, француженки, мои соотечественницы, кто лучше вас понимает и знает мужские сердца?.. Нежными речами не в меньшей мере, чем трогательными рассказами о своих бедствиях, молоденькие работницы сумели растопить лед лейб-гвардейских душ. Женщины заставляли солдат прятать сабли в ножны, опускать ружья, отбирали у них патроны, расстраивали их ряды. Особенно красноречива и деятельна была прекрасная Теруань де Мерикур — она открыла нашей делегации беспрепятственный проход во дворец. Я знаю, впоследствии некие борзописцы заявляли, будто она раздавала солдатам деньги… Какой несусветный вздор!.. Да будет известно потомкам, что золотыми монетами, которые Теруань так щедро бросала в этот день, были ее гордый взгляд, ее осанка богини, ее искренность и горячность — плоды неиссякаемого сердечного пыла!..
Наши провожатые отстали и заполнили нижние галереи дворца. Мы же по широкой лестнице, вдоль которой стояли две шеренги швейцарцев, поднялись к приемным покоям. Было решено, что к королю войдут депутаты, возглавляемые Мунье, и пять наших женщин, от которых выступит расторопная Пьеретта Шабри.
Ждать нам пришлось довольно долго. Вдруг дверь из приемной отворилась и появились наши, довольные, ликующие. Они кричали:
— Да здравствует король! Завтра у нас будет хлеб!..
Сдержать поток оказалось невозможным ни нам, ни швейцарцам. Снизу хлынула толпа и затопила лестницу.
— Ну что же? Не тяните, рассказывайте подробнее!..
— Вы видели короля?..
— Чего вы добились? Что нам обещано?.. Женщины едва успевали отвечать.
— Король нам обещал все, чего мы просили!
— А доказательства?..
О, доказательства, разумеется, были… Когда они вошли в приемную, то онемели от изумления. В зале было светло, как в солнечный день, кругом прохаживались блестящие царедворцы, король же сидел в высоком кресле. Он поманил Пьеретту и спросил, что нужно женщинам. Но смелая девушка на этот раз так взволновалась, что не только не могла вымолвить слова, но почувствовала себя дурно. Король тут же поднялся, обнял Пьеретту за талию и, вынув из кармана флакон с эссенцией, дал ей понюхать; когда же бедняжка пришла в себя, Людовик при казал, чтобы ей поднесли кубок вина, и поцеловал ее…
— Да, да, — лепетала Пьеретта, — его величество нашел меня хорошенькой и сказал, что я стою поцелуя!
Видимо, этот факт казался бедной девушке самой важной частью их миссии и самым убедительным доказательством успеха.
Но толпа на лестнице судила иначе.
На какой-то миг воцарилось гнетущее молчание.
Первой опомнилась Рена Одю. Она подбежала к Пьеретте и грубо схватила ее за локоть.
— Ну, а бумага?.. Вы получили бумагу, подписанную королем?..
Увы!.. О бумаге никто не подумал…
А кругом уже бушевали.
Безмозглые, кого они отправили к королю! Смазливенькую девчонку, у которой блажь на уме! Она не оставила в Париже полумертвого от голода ребенка и не знает, что такое отчаяние матери! Она и не подумала о деле — королевский поцелуй лишил ее разума!..
Несколько разъяренных женщин окружили Пьеретту.
— Шлюха, тварь!.. Сколько дали тебе за твою подлость?..
— К черту ее, мерзавку, пусть сгинет, проклятая!..
Прежде чем я успел понять, что происходит, две дюжие рыботорговки набросили на шею помертвевшей Пьеретты подвязку. Еще секунда, и несчастная была бы задушена!..
Я врезался в толпу. На помощь мне спешил пожилой швейцарец. Нам удалось предотвратить расправу. Я обратился к женщинам и стал их укорять. Как можно быть такими свирепыми! Разве забыли они, что эта девушка первой подняла тревогу и повела их на Версаль? Может ли такая стать изменницей?.. А ошибка ее легко исправима — надо лишь вернуться к королю и потребовать бумагу!..
Мои слова, видимо, убедили женщин. Ярость утихла так же мгновенно, как и возникла. Пьеретта, уже считавшая себя погибшей, смотрела на меня благодарным взглядом. Рена Одю сказала:
— Все это верно, но нам нужен другой оратор. Вы сами должны возглавить нашу группу.
Рену поддержали. Мне оставалось только повиноваться. Я выстроил свою делегацию и открыл дверь приемной.
Салон «Ойль-де-Бёф» [4], названный так из-за эллиптического окна, действительно напоминавшего глаз какого-то чудовища, принадлежал к наиболее пышным покоям дворца: он словно горел от обилия хрусталя и золота. Я не сразу отвел взгляд от двух огромных картин кисти Веронезе, расположенных по обе стороны большого венецианского зеркала. Посреди приемной возвышался стол, покрытый зеленым бархатом. За столом сидели и стояли несколько человек; полный мужчина с благообразным лицом сидел на бархатном табурете поодаль; он непрерывно стирал пот с лица. Короля в комнате не было.
Наш приход явно всполошил присутствующих.
— Что вам еще угодно? — воскликнул господин надменного вида. — Ведь его величество выполнил все ваши просьбы!..
Я коротко изложил цель нашего визита. Надменный господин был раздражен до крайности.
— Хлеба! — язвительно повторил оп, обращаясь к придворным. — Им, видите ли, нужен хлеб, и король должен выдать документ, гарантирующий изобилие хлеба!..
Он нервно рассмеялся; воскликнул со злобой:
— Прежде у вас был один король и в хлебе недостатка не ощущалось; теперь у вас тысяча двести[5] королей — просите хлеба у них!
Полный вельможа вскочил с табурета:
— Остановитесь, Сен-При! Не подливайте масла в огонь! Король ведь обещал им и не откажет в формальном подтверждении!
Сен-При с саркастической улыбкой посмотрел на говорившего:
— Конечно, вам виднее, господин Неккер, ведь вы же их поля ягода!..
Неккер оставил без внимания эти слова, подозвал лакея и что-то шепнул ему. Лакей вышел. Я собирался с мыслями, чтобы дать Сен-При достойную отповедь, но тут дверь из внутренних покоев распахнулась и на пороге появился король.
Я смотрел на него и не верил глазам.
Конечно, это был он, Людовик XVI; об этом говорили его одежда, орден святого духа, украшавший камзол, и почтительные позы придворных, склонившихся при его появлении. Но как он был не похож на образ, живший во мне! Ведь я видел десятки его изображений и отчетливо представлял себе светски изящного принца с умным лицом и добрыми глазами; передо мной же стоял толстый, неуклюжий молодой человек невысокого роста, с бесформенным, одутловатым, невыразительным лицом. В его облике было что-то жалкое и одновременно отталкивающее. Взгляд его казался тусклым и апатичным, лишенным ума и воли. Капризно надув губы, Людовик обратился к Неккеру:
— А, это опять они… Но чего же им надо, ради бога?..
Вместо министра ответил я. Король недоуменно поднял брови:
— Так напишите… Напишите немедленно все, что я обещал им… Напишите и отдайте, пусть они будут довольны!»
По знаку Сен-При секретарь застрочил пером по листу гербовой бумаги. Неккер снова склонился перед королем.
— Ваше величество! Не будет ли вам угодно, в сопровождении кого-либо из этих женщин, выйти на балкон, чтобы показаться вашему доброму народу? Это успокоит его…
Сен-При возмущенно пожал плечами. Король, помедлив с минуту, нерешительно пробормотал:
— Ну что ж… Я могу… Я готов…
Он протянул руку знакомой ему Пьеретте и, сопровождаемый несколькими женщинами и придворными, вышел из комнаты.
Я продолжал следить за рукой секретаря, писавшего под диктовку Сен-При…
Когда мы спустились на Мраморный двор, начало смеркаться. Шел дождь. Кое-где у ограды еще стояли лейб-гвардейцы с примкнутыми штыками, хотя строй их уже давно рассыпался. Кругом блуждали толпы голодных, усталых и насквозь промокших людей. Среди них мелькали мундиры национальных гвардейцев. Я подумал о Лекуантре, и тут же, словно по мановению волшебного жезла, он предстал предо мной…
Храбрый полковник соскочил с коня и отдал поводья ординарцу. Пересыпая речь отборными ругательствами, он поведал мне о всех злоключениях дня. С того момента, как мы расстались, Лекуантр оставался на ногах; ему удалось, выведя своих гвардейцев, противопоставить их силам двора, а в освободившихся казармах разместить на ночь женщин. Но этим его успехи и ограничились. Раздобыть продовольствие он не смог — отцы города категорически отказали. Тогда толпы голодного люда хлынули в город в поисках съестного…
4
«Бычий глаз» (франц.).
5
Сен-При имеет в виду депутатов Учредительного собрания.