Страница 11 из 86
Лицо Марата… Описать его не легко. Ясно представляю это лицо, вижу его, но, когда стараюсь изобразить в словах, чувствую свое бессилие…
Из всех известных мне портретов Марата лучший — его бюст, стоявший в Клубе кордельеров (ныне он находится в коллекции полковника Морена). На этом портрете точно схвачена диспропорция лица: верхняя половина его добра и прекрасна, нижняя — сурова и способна внушить трепет. Под широким покатым лбом светятся одухотворенные, искристые глаза, обладающие природной мягкостью и уверенным взглядом — взглядом пророка. Не могу точно определить цвет этих глаз; кто-то назвал его «пивным», скорее можно сказать, что он серый, с желтоватым отливом. Нижняя часть лица костиста и суха: под орлиным, к низу приплюснутым носом скрываются тонкие губы, левый уголок которых часто подергивается. Губы Марата обычно плотно сжаты: они отражают твердость и непреклонность характера, строгость и даже беспощадность к врагам. Обращал внимание цвет его лица: он казался серым, землистым. Позднее я узнал, что причиной тому было плохое здоровье Марата, а также его вечная неустроенность, его слишком неправильный образ жизни.
Много писали о его костюме. Трибуна обвиняли в нарочитой небрежности одежды и даже в нечистоплотности. Это такая же ложь, как и все прочее в устах его «критиков». Когда-то, в бытность свою врачом и ученым, Марат очень следил за своим костюмом, потом перестал, считая это не главным, второстепенным; если его одежда теперь не блистала изяществом и не выглядела новой — в этом не было ничего нарочитого: преследуемый и вечно бездомный, мог ли он быть щеголем…
Так выглядел знаменитый трибун в годы революции.
Конечно, все это я разглядел не вдруг: в тот вечер было слишком темно, да и занимала меня в первую очередь не его внешность, а его речь.
…Если Дантон объяснил ситуацию, то Марат сразу заявил, что главное — не упустить времени. Слишком многое брошено на чашу весов. Нельзя откладывать спасения революции ни на день, ибо каждый день может стать роковым для свободы. Что же следует делать? В первую очередь — вооружаться. Все граждане должны раздобыть Оружие, какое попадется под руку: пусть это будут ружья, пистолеты, сабли, шпаги, тесаки, кинжалы, топоры или пики. Нужно захватить пороховой склад; нужно взять пушки из ратуши, выпотрошить оружейные магазины и музеи; нужно создать народную армию. И затем — на Версаль! Народная армия, не веря офицерам национальной гвардии, не подчиняясь главнокомандующему маркизу Лафайету, по собственной воле должна провести этот поход, уничтожить происки контрреволюционеров и овладеть исполнительной властью!..
Люди снова повскакали с мест.
Кто-то закричал:
— Мы готовы начать, но кто разбудит Париж?
Марат улыбнулся:
— Это не ваша забота. Пусть Кордельеры начнут, а я завтра подниму столицу!
— Но если офицеры Национальной гвардии окажут сопротивление?..
— Они будут разоружены и уничтожены!..
Теперь уже в зале не было и тени порядка. Члены дистрикта столпились у ораторской трибуны, некоторые, громко споря, бежали к выходу.
Поднялся Дантон. Его голос мгновенно перекрыл шум и заставил прислушаться всех:
— Нам предложили полезные и своевременные меры. Но как же полагает господин оратор, они, эти меры, будут осуществлены — сами по себе или под чьим-то руководством? А если верно последнее, то кто же будет руководить?..
В вопросе Дантона звучала ирония. Марат поднял глаза на председателя. Его взгляд был серьезен.
— Народ найдет себе вождей. Но если опасность станет смертельной и окажется необходимым — следует назначить единого вождя, подлинного народного трибуна!..
Марат пристально смотрел на Дантона. Дантон не выдержал, опустил глаза.
— И этим трибуном, — медленно продолжал оратор, может стать только Дантон!..
На секунду воцарилось молчание, тишина настолько глубокая, что стало слышно дыхание людей. Затем своды вала потрясли бешеные рукоплескания.
Рябое лицо Дантона побагровело. Он взмахнул председательским колоколом, требуя тишины. Потом совершенно спокойно сказал:
— Господа, сейчас я предлагаю разойтись. Нам предстоит о многом подумать. Завтра уйма дел, и главное из них — связаться с дистриктами. А вечером соберемся и примем окончательное решение…
…Мы догнали его почти у самого выхода.
— Дорогой мэтр!..
Марат обернулся.
Жюль держал меня за руку и тихонько подталкивал вперед.
— Вот, позвольте замолвить словечко за вашего нового почитателя. Он воистину бредит вами…
Я почувствовал, что краснею до ушей, и благословил слабую освещенность зала.
Взор Марата был настороженным. Он долго, испытующе смотрел на меня. Потом сказал:
— Ты знаешь, артист, что я люблю молодежь. Это очередной искатель истины, не так ли?..
Я представился.
— Ну так я и думал, сынок богатых родителей, но идеалист и правдолюб в душе… Ну Что ж, будет случай — поговорим. А впрочем, заходите завтра с ним вместе в типографию.
Марат подмигнул Жюлю:
— А ты, Мейе, честно стараешься увеличить число наших приверженцев… Это хорошо. Ладно, друзья, до завтра.
И Марат быстро вышел.
Весь обратный путь я корил Жюля за его бесцеремонность; я был искренне возмущен — уж слишком многое он себе позволял.
— Бессовестный! — повторял я. — Когда это я был почитателем твоего кумира?.. Когда бредил им?..
— А что, разве не бредил? Ведь ты прожужжал мне все уши о нем!
— Но я только спрашивал!.. Я ведь вовсе не разделяю его убеждений!..
— Чьи же убеждения ты разделяешь в таком случае?
— Зачем чьи-то? У меня, слава богу, есть свои!..
— Ну, положим, это ты врешь. Пока у тебя есть лишь прекраснодушие, но не убеждения. «Своих» убеждений у тебя быть не может. Душа твоя — tabula rasa [3]. Вот жизнь и начинает потихоньку делать на ней свои записи. А Марат поможет тебе во всем разобраться много лучше, чем я…
Я надулся и замолчал. Я почувствовал себя настолько обиженным, что категорически решил не ходить завтра ни в какую типографию…
Утром 4 октября, когда я отправился в Хирургическую школу, то невольно обратил внимание на большую, чем обычно, оживленность улиц. У площади Одеон толпа была настолько густой, что едва удалось пробиться…
В этот день занятия как-то не клеились. Я раньше обычного покинул Отель-Дьё и, вопреки вчерашнему решению, поспешил к Мейе. И опять увидел ту же запруженность улиц…
Жюль уже ждал меня.
— Ну вот и славно. Нечего обижаться на правду. Пойдем, сейчас самое время, а то как бы не было поздно… Кстати, не знаю чем, но ты понравился ему: иначе подобного приглашения он не сделал бы…
Марат жил совсем неподалеку от нас, на улице Вье-Коломбье, в доме номер 47. Его небольшая типография, арендуемая у некой вдовы Эриссан, находилась там же, в полуподвальном этаже. Это была продолговатая, слабо освещенная комната шагов в двадцать по диагонали. В ней помещались два печатных станка, стол, несколько табуретов и вместительный стенной шкаф, заполненный бумагой. Когда мы вошли — дверь была лишь неплотно притворенной, — то сразу увидели журналиста, сидевшего за столом рядом с каким-то пожилым человеком, который передавал ему небольшие исписанные листки.
Марат удивленно посмотрел на нас, но тут же вспомнил о своем приглашении.
— Господин Дюфур, — указал он на своего собеседника.
Мы раскланялись.
— Вот, подсчитываем квитанции за последний месяц, — продолжал Марат, — и господин Дюфур видит, что не промахнулся — число подписчиков почти утроилось и достигло двух тысяч!..
— Да, но риск, — проворчал Дюфур, — риск, который не окупится никакими доходами… Берегитесь, сударь, еще раз повторяю: если вы не прекратите ваших штучек, сидеть нам обоим в тюрьме!..
— Ладно, старина, Бастилия разрушена, — Марат обнял за плечи Дюфура. — Не будьте старым ворчуном, не брюзжите, а радуйтесь, что мы оба делаем благое дело. А впереди ведь, — Марат лукаво нам подмигнул, — ждут еще большие прибыли…
3
Чистая доска (лат.).