Страница 60 из 89
концов, что́ есть сама тема «Паскаль», как не концентрированно сознательный провал в «слишком пристальные» консеквенции этой головоломки — «le silence éternel de ces espaces infinis m’effraie» (ужас бесконечности, но и какой необыкновенной красоты строка, скликающаяся из XVII века с Маллармэ — «Tel qu’en Lui même enfin l’éternité le change»).
Первая попытка словесного портрета — рикошеты спонтанных ассоциаций; представьте себе Моцарта, который вдруг ушел бы из музыки в монастырь и трансформировал бы потенции «Волшебной флейты» в некую непрерывность самоубийственных интроспекций; или еще представьте себе Гамлета без пятого акта, Гамлета, замершего на одном из своих монологов и уже навсегда, — Паскаль, кем бы он ни был еще, навсегда останется родоначальником — первенцем и жертвой — особого типа гениальности; впервые в нем гениальность сведена судорогой невменяемости, одержимости, бессилия, всеми капризами «человеческого, слишком человеческого»; он и есть пионер неслыханно новой болезни, на дешевом понимании которой будут делать карьеру психиатры и фельетонисты XIX века, от Ломброзо до Макса Нордау, болезни, диагноз которой «гениальность» и от которой нет исцеления; высокие души Ренессанса лишь спорадически и анонимно изживали приступы этой напасти; с него она впервые узаконена и собственно узнана; он и стал ее «Клодом Бернаром» или «Пастером», испытавшим на себе опаснейший вирус и павшим его жертвой. Отныне этот удивительный «синдром» займет зловеще вакантное место в духовном мартирологе Европы и за ее географическими пределами: до Паскаля можно было умереть «за» мысли, с него и после него будут умирать «от» мыслей: он — первый из «мыслителей», домыслившихся до собственной смерти.
Еще одна ассоциация, неожиданная и властная: Вертер. Нужно представить себе Вертера, перенесенного в атмосферу Пор-Рояля и без остатка сублимирующего катастрофическую эротику в зону рассудочных
«отвлеченностей»; страшнее и нельзя придумать: Вертер мысли есть смертник мысли, не какой-нибудь мысли, а любой — «quod libet», — где можно, скажем, подумать о том, что такое пространство, и рисковать при этом жизнью. Но Вертер — патриарх рода «Вертеров», наследственная болезнь, некий персонифицированный генотип; его выстрел в себя, однажды раздавшийся, — бессменный и уже никогда не умолкающий «пароль» единородных с ним душ; в возгонке Пор-Рояля этим «паролем» — «Morituri te salutant» — оказались посмертно изданные «Мысли»: «Величайший в мире философ стоит на доске, которая шире, чем это нужно для ходьбы; если внизу пропасть, то как бы разум ни убеждал его в безопасности, воображение одержит верх. При одной мысли об этом многие побледнеют и покроются испариной»[304]
Величайший в мире математик? Но — «мне нет дела до математики» (41). Вообразим же себе «Моцарта», говорящего так о музыке. Резонанс синдрома вызвучивался позже и уже почти как «норма», объединяя самые несовместимые во всем остальном души. Когда «юноша» Рэмбо, вот-вот готовый уже к тому, чтобы стать величайшим поэтом Франции, навсегда отрекался от поэзии, предпочитая ей торговлю кофе и оружием в Африке, или когда провозглашенный-таки «величайшим поэтом Франции» Поль Валери мог, в ответ на недоумения, почему он не пишет больше стихов, исчерпывающе ответствовать: «Мне плевать на поэзию», или когда еще признавался Александр Блок: «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать», или, наконец, обрывая «сей длинный перечень», когда уходил из литературы в «книгу жизни» Лев Толстой, — не свершалось ли во всех этих иррациональных жестах уже однажды свершившееся,
когда величайший из живущих математиков, которому, по единодушному мнению всех «спецов», оставался один росчерк пера, чтобы принести Франции славу счисления бесконечно-малых, внезапно остановился и обогатил зону душевных «вероятностей» невероятным вполне заявлением, что ему нет никакого дела до математики! Паскаль — первый величайший провокатор рационалистической Вселенной, учинивший скандальный «за упокой» в самый разгар торжественной «здравицы»; нет сомнения, что картезианское «Я» рассчитывало на колоссальную прибыль от гениальности этого ума, совсем еще мальчиком (16-ти лет) открывшего свою «теорему»; тем коварней оказался внезапный поворот судьбы. Отречение от математики, науки вообще свершилось по всем правилам отречения от мира; подобно св. Франциску, отрекшемуся от мира на рыночной площади в Ассизи и избравшему себе участь «беднячка», этот первый «андерсеновский мальчик» бравого нового мира отвернулся от своего профессионального дарования, назначив себе участь просто «порядочного человека» (ho
и какому лицу! Я резюмирую мысли39, 40, 41. «Порядочный человек» — не «специалист», а «универсал»: он не нуждается ни в каком дипломе и не делает различий между ремеслом поэта и белошвейки; бессмысленно называть его поэтом, геометром и т. п., но он есть всё это и способен судить обо всем этом;угадать его невозможно; он, словно оборотень, превращается в кого угодно всякий раз, когда этого требует дело; никто не подозревает в нем математика, поэта или краснослова, и лишь по необходимости обнаруживают в нем того, другого и третьего. Чем он не может быть, так это картезианской персоной: но разве не угадываются в нем «гены» павлианского всечеловека? Вспомним: «Для всех я сделался всем». И уже в парафразе: Для математиков я был как математик («величайший»!), для поэтов был как поэт («величайший»!)[305]Еще раз словами Павла: «Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может» (1 Кор. 2, 15). Вот кто скрывается за маской «порядочного человека»: совершенный «гностик» и «тайновед»; паскалевское «его невозможно угадать» — прямой резонанс слов Павла и Василида-гностика: «Вы должны знать всех, вас же никто не должен знать», скликающийся с будущим гётевским: «Но судьба сыграла бы со мной и вовсе злую шутку, если бы не было у меня того преимущества, что я знаю мысли других, а они моих не знают» (Эккерман, 27. 1. 1824). Отречение от математики выглядит здесь своеобразным вариантом знаменитого «пари»; вспомним: «Бог есть или Его нет (вопрос Карамазова-отца — КС)… Разум ничего не может здесь определить… Остается биться об заклад… орел или решка. На что вы ставите?.. Взвесим выигрыш и проигрыш в случае „орла“, что Бог есть. Вычислим оба исхода: если вы выиграете, вы выиграете всё; если вы проигрываете, вы не проигрываете ничего. Держите же, без колебаний, пари, что Он
есть» (451). В переносе на математику: отрекитесь от математики, делая ставку на «всё»; если вы выиграете, вы выиграете «всё»; если вы проиграете, вы все-таки выиграете универсальность самого «размаха», а это как-никак уже больше просто математики. «Скажут: „Вот хороший математик“. — Но… меня, того гляди, примут самого за какую-то теорему» (41). Вслушаемся: это говорит изобретатель первой счетной машины: «Всё наше достоинство заключено в мысли… Постараемся же хорошо мыслить: вот принцип морали» (264). Отказ от математики оказывается, поэтому, отказом от только математики, которая и есть не что иное, как самосведение к счетной машине; метафорический подвох «мыслящего тростника» оправдан предчувствием будущей «мыслящей машины»; кому же, как не творцу этой искусственной «твари», было догадываться о далеко идущих последствиях новой машинной онтологии! Пример заразителен; если «мыслящему тростнику» сподобилось-таки додуматься до «атеизма» и отрицать то, образом и подобием чего он является, то отчего бы не допустить повторения этой оказии и в случае «мыслящей машины»: «если бы человека не было, следовало бы его выдумать» или просто «существование человека непрограммируемо» — вполне компетентные заключения наиболее передовых машин. Откровенно, рационализму не повезло с Паскалем, ибо личина «математика» контролировалась здесь личиной «провидца»; в конце концов, речь шла не о лишении Франции приоритета на дифференциальное исчисление, а о «даре Кассандры»; «Кассандра» убила в Паскале «Ньютона» и «Лейбница»; «провидец» математики, узревший вырождение чистейших математических инспираций в смертоносную смекалку инженерии, совершил ритуальное убийство «вундеркинда» математики, гораздого изобретать и изобретать, не ведая последствий. Рационализм не простил; Паскаль остался образом рехнувшегося гения— словами Полония: «безумного, ибо в чем и есть безумие, как именно не в том, чтоб быть безумным»; говорят: он был болен,
304
Pascal, Pensées, n. 104. Цитирую по превосходному изданию Жака Шевалье; цифры в скобках указуют нумерацию мыслей.
305
По крайней мере для тех, кто разделил бы мнение Эмиля Фаге: «Паскаль… величайший, быть может, поэт XVII века».E.Faguet, Dix-huitième siècle, op. cit., p. 251.