Становление европейской науки

Этим иным контекстом стала «математика». Нам придется еще ниже детально осмысливать судьбы самой математики и ее исключительную роль в формировании европейской науки; отметим здесь наиболее общий и фактический ее горизонт. Прежде всего, средневековая математика занимала совершенно привилегированное место в корпусе знания; платонически-пифагорейская традиция сказалась здесь в полной мере, и уже с Боэция вполне очевидной представлялась мысль об абсолютной самодостаточности математики, не нуждающейся ни в какой иной опоре, кроме собственных оснований, так что зависимыми от нее оказывались все прочие дисциплины квадривиума. Иоанн Сольсберийский в «Metalogicon» лишь выразил характерную для всей эпохи формулу противопоставления математической достоверности недостоверности естественных наук; укреплению этой формулы способствовал не только авторитет традиции, но и гений средневековых математиков, от Бэды и Алкуина до Герберта и Аделяра Батского. Характерно, что само слово ratio, означающее собственно расчет, в средневековой семантике прямо скрещивало «разумность» с «калькуляцией»; итальянское ragionare уже с XIII века совпадало с calcolare, и за звучным Libro della Ragione скрывался не трактат по логике, а обычный бухгалтерский «гроссбух»; «думать» и «считать» едва ли не совпадали в импликациях смысла; фра Джордано Пизанский в 1303 году употребляет их уже синонимично, характеризуя флорентийских купцов, которые «денно и нощно думают и считают»[268]. Последовательность событий не обнаруживала никаких несуразиц; возникал совершенно естественный вопрос: если число есть «всё», то отчего бы не приложить его ко «всему»? Здесь, однако, логика вопроса натыкалась на существенный препон ответствующей традиции, в которой согласно сходились Платон и Аристотель: число не может быть приложено ко «всему» в силу последней неснимаемой грани, разделяющей бытие и бывание, мир вечно сущего, к которому принадлежат числа, и мир преходящий, к которому принадлежит чувственное «всё». Любопытно, что в одолении этого препятствия «теоретической» мысли пришлось намного отстать от «практической», которая, пользуясь удобнейшей установкой «sancta simplicitas», могла как ни в чем не бывало обходить интеллегибельный запрет и извлекать свои выгоды из чисто деловых консеквенций нумерического мышления; то, что окончательно удалось лишь Галилею и Декарту — применить математику к «природе», — еще с раннего Средневековья практиковалось купцами, политиками и зодчими; Зомбарт, говоря о «двойной бухгалтерии» фра Луки Пачиоли, не находит иного сравнения, как с будущим математическим естествознанием[269]. В этом отставании «теоретиков», впрочем, не было ничего необычного; бой принял на себя «авангард». Спорадические вылазки математики из автономного «разума» в гетерономию «чувственного» мира оказывались возможными и в более ранний период, скажем, у Роберта Гроссетеста или Роджера Бэкона; речь шла, однако, о принципиальной совместимости обоих уровней, и авторитет

Аристотеля всё еще продолжал тормозить решение. С осуждением аверроистски скомпрометированной «метафизики» перспективы стали проясняться сами собой и как бы в обход принципиальному решению вопроса; положение перипатетизма к концу XIII века вообще было не из легких: «томистской» партии противостояла «аверроистская», а обеим, в свою очередь, приходилось защищаться от партии «неоавгустинианцев», державших курс на Платона — без и против Аристотеля. «Метафизический» переполох, таким образом, вполне способствовал развитию только «физики»; следует учесть, что запрет на математическое естествознание, в конечном счете, мог санкционироваться именно «метафизикой»; сама по себе качественная «физика» Аристотеля оказывалась лишь конкретизацией принципа на чувственно опытном материале, где «квалитативность» самого подхода покоилась на первоначальных дедукциях «метафизики». Момент был решающим; из-под «физики» как бы выдернули «метафизику», оставив «физику» с повисшими в воздухе «качествами» и с подспудной тягой ее нумерического мышления к «количествам». «Жизненный мир» средневековой ментальности, успевший уже в значительной степени усвоить магию чистого «квантитас» — в расчетных ли книгах купцов, в демографической ли статистике государства, — не мог не сказаться в формировании самой этой тяги, а отрыв от «метафизики» пришелся как нельзя кстати: познание отрывалось от «качественности» мира и оставалось лицом к лицу с «количествами» — постепенно, но уже наверняка. Остальное было вопросом времени и «темпов»; можно было бы без оглядки употребить здесь слово «прогресс» и даже измерять степени его от, скажем, Гроссетеста до его оксфордских последователей и дальше до Николая Орема и парижских номиналистов XIV века.

На этом фоне и свершалось великое совращение физики математикой. Предпосылки были налицо: во-первых, отлученная от метафизики и, стало быть, от поводыря, физика искала нового руководителя, во-вторых, самим исключительным положением своим в иерархии дисциплин математика оказывалась наиболее реальным претендентом на эту роль, в-третьих, практика «жизненного мира» в полной мере уже демонстрировала плоды этого совращения. Оставалось измыслить повод, и поводом могла бы послужить возможная брешь в физике Аристотеля.

Такой брешью оказалась проблема насильственного движения, скажем, движения брошенного с силой тела; объяснение Аристотеля именно в этом пункте страдало двойным недостатком: оно не отвечало здравому смыслу и оно воспрещало математический подход[270]. Здесь и случился прорыв в факте несовершенной по содержанию, но уже вполне «современной» по форме физики «импетуса»;[271]крайне симптоматичной выглядит при этом сама «парадигма» преодоления аристотелевской динамики: факт движения брошенного с силой тела символически совпал с фактом движения самой физики, до этого «естественного», отныне и впредь «насильственного»; случилось так, что к деметафизицированной физике Аристотеля была приложена «сила» («virtus impressa», «impetus»), как бы насильственно вытолкнувшая ее из мира «качеств» в область голых «калькуляций»; этой «силой», трансформирующей прежнюю «физику-место» в небывало новую «физику-бросок», оказалась математика.

Ситуация в полной мере отвечала горизонту новой ментальности, и в этом смысле различие обеих «физик» удивительным образом вписывалось в различие самих мировоззрительных горизонтов. Качественная физика Аристотеля доподлинно выражала прачувство средневекового космоса, всегда ощущаемого и мыслимого как «дом»; движением этой физики могло быть лишь естественное движение вещи, и поскольку каждой вещи было назначено здесь свое единственное и столь же естественное место, то целью движения не могло быть ничто иное, как стремление вещи занять назначенное ей место. Огонь здесь взмывал «вверх», камень падал «вниз», и если вещь все-таки насильственно покидала свое место, как, скажем, в случае брошенного с силой камня, то рано или поздно она должна была возвратиться обратно, так как ее скорость, прямо пропорциональная движущей силе и обратно пропорциональная сопротивлению среды (воздуха или воды), неизбежно затухала. Ничто не могло в большей степени соответствовать самой идее «домашнего распорядка», где даже «блудность» отдельных сыновей потому и оказывалась возможной, что наперед регулировалась обязательностью «возвращения»: «природа» была равна здесь «Богу», а «Бог», согласно формуле Алана Лилльского, был умопостигаемой сферой, центр которой находится везде, а окружность нигде. Понятно, что для нарушения этого распорядка требовалось одно-единственное невозможное условие: отсутствие всякого сопротивления, или попросту «пустота»; движение, мыслимое в вакууме, должно было стать «вечным» и «безвозвратным», но вакууму в этой физике и в этом космосе не было места. Место ему нашлось… в математике, когда математика, не будучи еще приложенной к физике, ортодоксальным образом прилагалась к теологии для поддержания ее скудеющего авторитета. Мог ли Томас Брадвардин, проректор Оксфордского университета (с 1325 года), ученейший теолог и гениальный математик, предположить, какое разрушительное будущее таилось в неожиданной математической «инвенции», родившейся в его голове при написании трактата «De causa Dei contra Pelagium et de virtute causarum»! Геометрическая бесконечность столкнулась здесь с бесконечностью божественной и высекла мысль о реальности «воображаемого пространства», или «пустоты», — «с вечно пребывающим в ней Богом»[272].

268

Сюда: A.Murray, Reason and Society in the Middle Ages, op. cit., p. 193–94. См. также стр. 203-40.

269

«Двойная бухгалтерия порождена тем же духом, что и системы Галилея и Ньютона… Можно назвать ее первым, космосом, возведенным на основе механистического мышления».W.Sombart, Der moderne Kapitalismus, Bd. 2, München, 1917, S. 119.

270

См. превосходное изложение этой проблемы у Койре. A.Койре, Галилей и Платон, цит. соч., с. 128–153.

271

См. M.Clagett, The Science of Mechanics in the Middle Ages, Madison, 1961, особенно гл. 6. Ср. также: H.Butterfield, The Origins of Modern Science, 1300–1800, London, p. 1–14.

272

Отсылаю к прекрасному анализу Койре в цитировавшейся уже статье «Пустота и бесконечное пространство в XIV в.»: «Таким образом, — заключает Койре, — не под влиянием одних лишь теологических интересов, равно как и не в зависимости от одних лишь чистых научных интересов, но как следствие столкновения в одном уме теологического понятия божественной бесконечности и геометрического понятия пространственной бесконечности была сформулирована парадоксальная концепция реальности воображаемого пространства — поистине реализованного небытия, в котором три века спустя разрушились и исчезли небесные сферы, скреплявшие воедино прекрасный Космос Аристотеля и Средневековья. Тогда, три века спустя, мир — который уже не был Космосом — предстал перед человеком как расположенный в Небытии, окруженный Небытием и насквозь проникнутый Небытием» (с. 99).