Страница 32 из 48
Этот праксис переплавления мысли и чувств у Гёте лишь намечен в предварительных стадиях. Но даже в таком, намеченном, состоянии привел он к созданию органологии. Высшее, чего достиг здесь Гёте, кульминируется в его учении о типе. Мы вкратце рассмотрим это учение на примере гётевских исследований по ботанике.
«Ход моего ботанического образования, — вспоминал Гёте в старости, — до известной степени похож на историю самой ботаники, ибо я от самого заметного пришел к полезному, практически применимому, от потребности к познанию». Система Линнея, изучаемая им ежедневно, и ежедневный личный опыт наблюдения растительного мира медленно вызревали в нем антиномией. Богатство опыта не умещалось в тщательно усвоенной номенклатуре; ботаническая терминология, по его собственному признанию, оказывалась «бесплодной». «Мало-помалу мне становилось все яснее и яснее, что подобно тому, как растения можно подвести под одно понятие, так и созерцание может быть поднято на еще более высокую ступень». В падуанском ботаническом саду проблема заостряется до отчаяния: «Здесь среди этого разнообразия живее представляется мне мысль, что, может быть, все растительные формы можно вывести из одной… На этом пункте остановилась моя ботаническая философия, и как я выпутаюсь, я еще не знаю».
Тут, в сущности, идет речь о древнейшей философской проблеме единства в многообразии (Harmonia Plantarum, как называет это Гёте). Пример яркий и поучительный. Если бы Гёте довольствовался формально-априорным подходом, он бы вряд ли воскликнул: «Как я выпутаюсь, я еще не знаю!». Достаточно было бы произнести магический термин «трансцендентальное единство апперцепции», чтобы избавиться раз и навсегда от проблемы. «Спасительная голословность» распутала бы узел проблемы, но ценою отказа от учения об органическом. Гёте — «закоренелый реалист» — и здесь остается верен конкретному; видя многообразие, он и единое хочет увидеть воочию. «Перед лицом стольких новых и обновленных созданий снова ожила моя старая затея — не открою ли я среди массы растений перворастение. Ведь должно же оно быть. На основании чего иначе мог бы я узнать, что то или иное образование является растением, если бы все они не были созданы по одному общему образцу?» Здесь, прежде чем приступить к имманентному разбору вопроса, следовало бы прояснить одно недоразумение, поддерживаемое многими исследователями гётевской органологии. Ситуация рисуется в таком свете, будто Гёте реально искал перворастение в самой эмпирической природе. Этого мало понять, это надо представить себе во всей красочности картины: 37-летний муж, тайный легационный советник с окладом 1200 талеров в год, умнейший из людей тайком бежит в Италию, ни с кем не попрощавшись, чтобы искать на лугах… тип. Не хватает еще Россинанта и боя с ветряными мельницами, чтобы вконец оправдать «Итальянское путешествие» Гёте. Впрочем, обожающие его комментаторы смотрят на дело иначе; путая тип с первофеноменом и не к месту поминая гётевское словечко «Albernheit» (дурачество, юродство), сказанное по иному поводу (об этом — ниже), они находят довольно забавный выход из путаницы. Два примера, я думаю, будут вполне достаточны.
Комментирует Эмилий Метнер, автор книги «Размышления о Гёте»: «Вот кто смел бы… возопить: знаю непосредственно; слушайте меня; я скоро могу вам точно указать место, где цветет перворастение: мне кажется, я уже не раз его видел, помню его образ… Да ведь Гёте (мы знаем это)почти заговорил так. Почти упал… Но «чуть-чуть не считается», как говорят в игре: вместо этого мы услышали, что перворастение (и вообще каждое первоявление) — "идеально и реально, символично и идентично"». Читатель помнит, что мы услышали это в связи с первофеноменом; смешавший явление с типом, Эмилий Метнер, обожатель и ревнивый «защитник» Гёте, сделал из своего кумира просто душевнобольного: «пойдемте, я покажу вам место, где растет тип». «То, что Гёте фактически ищет свое перворастение в садах и лесах, — гласит второй комментарий, принадлежащий Хастону Стюарту Чемберлену, автору монументальной книги «Гёте», — представляется хоть и наивным, но в то же время замечательным проявлением гениальности; в этом лежит такая же точно сила конкретного творческого созерцания, которой мы, преждевременные импотенты, завистливо дивимся в наших детях; из такой силы возникли индоарийские, эллинские, кельтогерманские мифы».
При этом оба комментатора полагают, что свою наивность Гёте преодолел с помощью Канта, поняв, что перворастение не опыт, а идея. Но во-первых, если уж называть вещи своими именами, то поиски типа, растущего в лесах и садах, не наивность, а невменяемость; апелляция к детям здесь пуста, ибо то, что уместно в дошкольном возрасте, не делает чести взрослому мужу («гениальнейшему из сынов земли», — как выражается Метнер). Во-вторых, не при чем тут и кельтогерманская мифология; это не выход — оправдывать идиотизм мифологией только потому, что приписан он гениальнейшему из людей. Наконец, в-третьих, неверное понимание проблемы неизбежно влечет за собой фальсификацию.
Гёте, рыщущий по лесам в поисках мистического перворастения, злостная пародия на Генриха фон Офтердингена, возжелавшего вдруг сделать «голубой цветок» достоянием учебников ботаники, несомненно, сошел бы с ума (как тот географ у Ильфа и Петрова, который не нашел на карте Берингов пролив), если бы ему вовремя не повстречался образованный «кантианец» Шиллер, покачавший головой и сказавший: «Это не опыт, это идея». Вспомним ответ Гёте: «Значит, я вижу идею». Вижу не телесными глазами, а созерцательным умом, или, по его же словам, «глазами духа, без которых мы, как во всем, так и в особенности при исследовании природы, вынуждены блуждать впотьмах». О какой же «наивности» может здесь идти речь! Перворастение — идея, гомологичная всему растительному миру; оно — единое во многом, причем если многое дано в аспекте формы, то единое следует мыслить как формование.
В статье 1821 г. «Видение с субъективной точки зрения Пуркинье» Гёте пишет: «Я умел, опустив голову и закрыв глаза, представить себе в середине органа зрения цветок, который ни на минуту не оставался в первоначальном виде, а развертывался, и изнутри появлялись новые цветы, из окрашенных, в том числе и зеленых, лепестков: это были не настоящие цветы, а фантастические, но правильные, как бы вылепленные рукою скульптора. Было невозможно зафиксировать этот возникающий зрительный образ, но это продолжалось столько времени, сколько мне хотелось, не ослабевая, но и не усиливаясь». Теперь я предлагаю читателю перечитать этот текст и представить себе человека, который, видя с закрытыми глазами фантастический образ растения, срывается с места и обшаривает леса и луга в поисках своей фантазии.
И вдобавок ко всему делает это не в ключе средневековых рыцарских романов, которыми зачитывался бедный ламанчский идальго, а с научной целью. Что бы подумал читатель о таком человеке, не знай он, что речь идет об авторе «Фауста»? А ведь Гёте как нельзя яснее повествует выше о возникновении в нем идеи перворастения. Оно — фантазия, но правильная фантазия (Гёте говорит в другом месте: «точная фантазия»). По отношению к формам растительного мира оно является единым пронизывающим их содержанием и, как таковое, оно реально, но поскольку реальность его невыразима сама по себе, оно выявляется в чувственной символике как типический первообраз. Именно это и выражает Гёте в словах: «Символика превращает явление в идею, идею в образ и притом так, что идея всегда остается в образе бесконечно действенной и недостижимой. Даже выраженная на всех языках, она осталась бы все-таки невыразимой». Итак, то, что объективно существует как содержательное единство всех организмов, познавательно символизируется как соответствующий этому единству тип. Тип — не только принцип единства органической жизни, но и тотально действующий в ней формообразователь; в этом смысле он есть настоящий кладезь потенций органического мира, содержательно более богатый, чем все актуально существующие формы. Гёте писал Гердеру из Италии: «Перворастение становится самым удивительным созданием в мире, из-за которого мне должна завидовать сама природа. С этой моделью и ключом к ней можно в дальнейшем до бесконечности изобретать растения, которые должны быть последовательными, именно: даже те из них, которые не существуют, смогли бы все-таки существовать, являясь не чем-то вроде живописных или поэтических теней и призраков, но имея внутреннюю правду и необходимость. Этот же закон можно будет применить ко всему живому».