Тренинги свободы

Представим, что Мадлен Олбрайт все-таки согласилась бы баллотироваться на пост президента Чешской Республики, и представим, что ее еще и избрали бы, — что тогда? Факт, что разительный контраст в жизни двух стран стал бы для нее отнюдь не первым неприятным сюрпризом. О том, что в маленьких государствах Центральной Европы президент выполняет в основном функции представительские, она бы тоже, конечно, была осведомлена заранее. Ни касательно размеров страны, ни в отношении роли, которую играет такая страна в мировой политике, разочарование ее не постигло бы. Напротив, она, может быть, даже нашла бы некоторую прелесть в том, что ей приходится заниматься такой крохотной, такой слабенькой территорией. Госдепартамент США, вне всяких сомнений, куда больше, зато Градчаны несравнимо красивее и аристократичнее.

У новоиспеченной госпожи президента нашлось бы немало текущих дел, которые должны были бы сразу ее вдохновить и даже окрылить. Отныне страна ее, например, всегда выполняла бы финансовые обязательства перед ООН. Присоединилась бы к запрету на испытания ядерного оружия. Не стала бы отвергать международные соглашения о норме содержания двуокиси углерода в выхлопных газах и о защите климата. Заняла бы решительную позицию в вопросе об окончательном запрещении противопехотных мин. Как особый подарок госпожа президент восприняла бы, наверное, то обстоятельство, что на территории Чехии отменена смертная казнь, а также что ей больше не нужно игнорировать работу Римского трибунала по расследованию военных преступлений. И еще: в ее стране вряд ли нашлись бы взрослые адвокаты, которые захотели бы бросить в тюрьму мальчика — за то, что он якобы подвергал сексуальным домогательствам свою младшую сестренку.

Мадлен Олбрайт, конечно, взвешивать «за» и «против» не стала. Она сразу, хотя и в весьма тактичной и вежливой форме, дала ответ на предложение президента Гавела. Она — гражданка Соединенных Штатов Америки и желает и дальше служить стране, которую она выбрала своей родиной. Четвертый человек в администрации США и не мог бы ответить иначе. Скажем честно: в идее, высказанной президентом Гавелом, есть что-то неловкое, несуразное, противоречащее логике, постыдное, саморазоблачительное, что-то такое, чего не объяснишь тем фактом, что Гавел когда-то писал драмы абсурда.

Дескать, так и так, ничего у нас не выходит, пусть на наше место придет кто-то другой и все за нас сделает… Вот и венгров в те дни, когда они только-только обрели давно утраченную независимость, посетила соблазнительная мысль: а не проще ли пригласить Отто Габсбурга, пускай снова правит страной. Сербы и румыны тоже кокетничали с идеей о наследниках трона. Но предложение Гавела звучит скорее как вырвавшийся и лишь наполовину проглоченный крик о помощи. Ведь если говорить честно, он на весь мир признался, что сидит в большой луже. И что вокруг себя, сколько хватает глаз, не видит ни единого человечка, который способен был бы взглянуть на конкретные проблемы страны в контексте жизни региона.

Разумеется, когда Гавел, на глазах всей мировой общественности, ищет, кто бы мог стать его преемником, его цель вовсе не в том, чтобы поставить в неудобное положение госсекретаря США по иностранным делам. Гавел тревожится за свое политическое наследие, и для этого у него есть все основания. Ведь если новые демократические режимы региона не сумели сами решить свои вопросы за прошедшее десятилетие, то логично предположить, что не сумеют они их решить, без посторонней помощи, и в последующие годы. Проблема, которая не дает покоя чешскому президенту, отнюдь не личная, не кадровая: это — общая структурная проблема молодых демократий.

Для венгров кадровый вопрос становится острым уже сейчас. Глава нашего государства, Арпад Гёнц, отслужив два президентских срока, уходит со своего поста. Не думаю, что в обозримом пространстве отыщется такой опытный и открытый миру человек, который примет от него бразды правления. В лучшем случае венгерский парламент сумеет договориться насчет какой-нибудь серой, невыразительной кандидатуры. В худшем — президентом страны станет какой-нибудь клоун. Уходящий в отставку президент, который, судя по опросам общественного мнения, в течение десяти лет прочно сохранял за собой звание самого популярного политического деятеля страны, давно уже молчит. Не улыбается, не подает сигналов бедствия. Просто выполняет свои протокольные обязанности. Тяжелое молчание его вряд ли можно понять неправильно.

Молодые демократические режимы, переживая эйфорию свежеобретенной независимости, зарылись в окопы своего исторического прошлого и старых идеологий, давно отброшенных бывшими их властителями. Зарылись так основательно, что ничего не видят вокруг себя. Если десять лет назад кто-то тешил себя надеждой, что соблюдение политических прав и свобод личности автоматически выведет посткоммунистические страны из культурной и ментальной изоляции, в которой они находились — ведь граждане научатся говорить друг с другом, обмениваться мнениями, заключать меж собой соглашения, создавать гражданские организации, бороться за свои подлинные интересы, а благодаря этому будут сняты, забыты и неприятные языковые запреты, установленные диктаторскими режимами, — то к сегодняшнему дню этот кто-то вынужден был убедиться, что события развиваются не совсем так, как он представлял.

Кто мог предвидеть, что готовность людей критически относиться к жизни, чувство реальности потерпят такой масштабный крах?

Наследие диктаторских режимов накладывает на ментальность даже самого молодого поколения печать куда более заметную, чем можно было ожидать, и наследие это не могут уравновесить ни духовная раскованность, ни навыки независимой жизни, которыми обогатили нас первые десять лет свободы. Понятийный арсенал, сформированный фашистской и коммунистической диктатурами, торжествующе и бесконтрольно влился в общеупотребительный язык демократии. Политическая лексика кадаровской диктатуры, ранее обитавшая в гетто передовиц, в партийной прессе, внезапно стала языком всей политической публичной жизни; а лексика националистическая, расистская, прежде вынужденная таиться в подполье, лексика хортизма, лексика, на которую крови, стыда, национального позора налипло столько, что больше налипнуть едва ли могло, — радостно вылезла на свет божий и с нетерпением ждет момента, когда наконец станет официальным и обязательным языком.

В момент провозглашения третьей венгерской республики очевидным стало не только то, что в ближайшие годы страна должна будет бороться сразу с двумя традициями, до корней своих негативными. Очевидным стало и то, что буржуазное развитие, на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков многократно прерываемое, невозможно ни продолжать, ни тем более довести до полного воплощения, опираясь на традиции 1848 и 1956 годов. Секуляризованная, буржуазная, социально уравновешенная, демократически управляемая Европа не только сейчас находится на совсем ином уровне: она была на совсем ином уровне уже в 1848 году. В основе существования сильных, находящихся в состоянии интеграции национальных государств Европы лежит не принцип национальной независимости, а личные и гражданские свободы, гарантируемые всей правовой системой; вот почему государства эти уже в 1956 году смотрели на усилия Польши и Венгрии как на собственную древность. Возможно, сердце у них обливалось кровью, но революции эти они не считали актуальными.

В беспросветную кадаровскую эпоху я и сам был твердо убежден, что лишь в том случае смогу сохранить моральное здоровье, лишь в том случае сумею остаться чистым от — проникающей даже к молодоженам в постель — кадаровской коррупции, если не позволю себе забывать традиции сорок восьмого и пятьдесят шестого года, в них обретая то, приемлемое для всех, связующее начало, которое, поднимаясь над половыми, национальными, религиозными и социальными различиями, как бы ставит — или дает возможность поставить — одну-единственную личность во множественное число. Однако забота о моральном здоровье не способна была стать реальной заменой несостоявшейся гражданской эмансипации. Ведь личную свободу и равноправие обеспечивает не национальная независимость, а добровольное согласие граждан относительно того, что в любом вопросе совести они будут принимать решение индивидуально, а в вопросах, касающихся общего блага, — сообща, и две эти сферы будут строго отделены друг от друга. О национальной же независимости можно разве что сказать: она, конечно, является предпосылкой личного самоопределения, но оно не вытекает из нее автоматически.