Страница 12 из 16
«Да уж», — хмыкнул старшина бондарей, поглаживая чуть кривоватый нос.
Компания подобралась на славу — Отто, белобрысый купеческий наследник, вымоленный и набалованный, Варлам, сын бондаря, и Теофраст, будущий школяр, грамотей и затейник. Стоял поздний апрель, по дворам перла трава, на припеке старая черемуха уже раскрывала первые гроздья, обещая летнее изобилие черных вяжущих ягод. Варлам сетовал на житейские неурядицы — опять ему влетело дома за побитую посуду, кот, чертова зараза, прыгнул на полку и снес все, что там было, а отец решил, что это Варлам раззадорил вредную скотину.
— Давай сюда своего кота, — решительно сказал Теофраст. — Мы его враз утихомирим.
— Яйца, что ли, резать? — недоверчиво спросил Варлам. — Мамка убьет точно.
И тогда Теофраст прочитал свою первую в жизни лекцию о чудодейственных свойствах флеботомии, каковая, будучи произведена в определенный месяц, способствует всяческому оздоровлению как телесному, так и душевному. «Вскрытие вен изгоняет дух буйства чрезмерного в людях!» И через некоторую паузу добавил: «И тварям полезна, наверно».
Потрясенные бездной премудрости, Варлам и Отто отправились ловить паскудного кота, а Теофраст тайком добыл ланцет из отцовского рабочего кошеля.
Шипящего и барахтающегося пациента распялили прямо под черемухой, ухватив за все четыре лапы. Кот злобно и беспомощно мотал башкой, ощерив клыки, и подвывал от горя и ужаса. Теофраст извлек скальпель, перекрестился перед началом операции и грохнулся наземь, чудом не напоровшись на лезвие. Чуть поодаль, грозная, как надвигающееся войско, возвышалась толстая деваха в перекошенном чепце. В руке у нее был увесистый ком земли, а другим таким же она только что повергла в прах будущее светило медицины. Отто, увидев воительницу, чертыхнулся, пришел в смятение и отпустил свою половину кота. Бестия махом вывернулась и, располосовав рукав хозяйской куртки, унеслась прочь. «Ну, дрянь, — заорал Варлам, — ты схлопочешь сейчас!»
— Не советую, — тихо сказал Отто, подбирая ланцет, — у нее рука тяжелая.
Флеботомия, безусловно, удалась, но как-то странно.
— Вот уродина! — кипятился Варлам, истекая кровью и ненавистью. — Я ей ноги вырву. Отто, ей что, жить надоело, дуре набитой? Я ее убью!
Отто пожал плечами
— Не убьешь. Сестра сама за зверье кого хочешь убьет.
— Какая она тебе сестра — приживалка чертова, — сплюнул Варлам, и совершенно неожиданно получил в морду от щуплого Отто.
— Мало кто в это верит, но наша кроткая Агнесса бывает весьма сурова, — улыбнулся Теофраст, — надеюсь, Ханс, вы не обижаете животных? Клаус! Ещё вина. И корицы не жалей!
От трактира к церкви направо и прямо, к Агнессе — налево и налево. Ханс постоял, глядя на звезду, зацепившуюся за флюгер на ратуше и решительно свернул налево.
Несмотря на поздний час, окна дома светились. Потоптавшись у крыльца он ударил в дубовую дверь медным молотком.
— Это кто там? Ханс? Да входи-входи, снег сбей только. Зачем пожаловал? Дрова наколоть? В темноте? Это ты опоздал — дров мне лесник уж и привёз, и наколол, и в поленницу сложил — за внука. Ты вот лучше отцу Питеру возьми, я ему уже собрала — и травника три склянки, и вишнёвки флягу, и себе вот ещё прихвати пирог — это Мария пекла. Ну, сапожника золовка, шустрая такая. У неё пироги лучшие в городе. Да мне хватит, хватит. Ты садись. Пива налить? Лепёшки вот, сыр… Ну куда ты скачешь, что там кто «говорить будет»? Про меня уже все слова сказаны, ничего нового не удумают. Думаешь, не знаю, как тебя Михель выспрашивал?
Ханс почувствовал, как загорается лицо.
— От меня вот Тильда только что ушла. Племянница Клауса, не знаешь разве? Ну, когда народу много, помогает, рыженькая такая? А ты бы уж не сидел молчком, а сказал бы все как есть. Юбки, мол, полотняные, как ляжки — не знаешь, не видал, а руки ничего, крепкие — я ли тебя ими не таскала. А сколько тех старых юбок на перевязки тебе извела — ты про них теперь всё должен знать.
Мне от слов его беды мало, всё ж не девка. И замужем была, и детей рожала, вот только не сберегла никого. Вот ведь пропасть — чужих с того света сколько раз вынимала, а со своими не задалось. У меня муж приказчик у Бейлей был. А господин Бейль, покойник, ему условие поставил, мол, приказчиком будешь, только на Агнессе женись, я и приданое дам — вот Вальтер и женился. Так и было, как обещал. Дом этот нам дал, и в дом всего… — она по-девчоночьи как-то поёрзала на табурете широким задом, словно подтверждая — да, вот всё, и табуреты хорошие, дубовые.
Мы же с Отто не родные и не сводные даже — только молочные. Мать у него родами померла. А моя, со мной, маленькой, из деревни пришла наниматься. Думала в служанки, а попала в кормилицы. А потом и в домоправительницы. Ну и сладилось… Нет, жениться господин Бейль не женился, а со мной добрый был. Только ругался, что всякое зверьё домой волоку. «Замуж, говорил, тебя скорее, и детей…»
А с Вальтером мы хорошо жили, он тихий такой был, и я не перечила. И понесла быстро… Пауля носила — это как раз когда у нас художник знаменитый жил. У отца Питера он часто посиживал, ему моя вишневка по нраву пришлась, даже в столицу с собой увез. Строгий такой был, как посмотрит — душа в пятки. Слабенький мальчик тогда родился. Уж я с ним возилась-возилась, а тут как раз муж с товаром уехал, и не повезло. Вернулся без товара и без денег. Били его сильно. Полгода выхаживала — не выходила. Пока с мужем возилась — сыночка упустила. Так рядом и зарывали. А сама стою у могилы тяжёлая, пузо на нос прёт — месяц седьмой уже был. Ну, чую, вот сейчас рожу. Закидали землёй — и я домой. Тётка Хильда меня под локоть держит, а меня как скрутит, я как на четвереньки упаду. Гляжу, отец Питер бежит. Подхватил меня под другой локоть, домой едва дотащили, сам воду грел. Помогал, пока Хильда за повитухой бегала, а как та пришла — все уже и кончилось. Ну, стыдно мне было, да как схватки начались — уж и про стыд забудешь, а без отца Питера я бы, может, и не справилась бы, это Бог мне его послал тогда. Девочка синенькая такая, крошечная, только два раза и вздохнула. Он её в таз окунул и Анной назвал. На освящённой земле хоронили, как надо, не нехристем. Да что ты так на меня смотришь? Мне и так хорошо, вот деточки мои, вот Густав, да, Густав, ты морда усатая, кто сливки съел, а? Съел, подлец?! Ты вот что, ты рубаху эту снимай давай, зашита она у тебя вкривь. А я тебе пока на взамен другую дам, у меня от покойничка в сундуке много чего лежит. Да ты сиди. Пиво вот наливай.
Ханс, уже полмесяца как не просто «пришлая треска голландская», а «господин городской живописец», сидел и подливал пиво, крошил лепёшку, а потом, обнаглев, съел полпирога, и слушал, как она рассказывает про Густава: «Вот такусенький котёнок был, а? А про то, что он бес, и я с ним блужу, тебе уже тоже напели?». Сидел и смотрел, как она распарывает кривой шов, щурится, продевая нить в иглу, как шьёт, аккуратно расправляя ткань, а потом встряхивает и любуется на дело рук своих — большая, угловатая, с мягкой, детской улыбкой на тяжёлом лице. А потом подобрал у очага кусок растопочной бересты и уголёк и набросал этот массивный круглящийся контур. Она замолчала и замерла, и не попросила показать рисунок.
Дома он достал уже с месяц как припрятанный липовый круг. Варлам жалился и так и эдак, отдавая прекрасно просушенную крышку в придачу к сговорённой уплате, но уж больно нравился ему святой Флориан — как в зеркало глядишься. Ханс полюбовался на светлое гладкое дерево и начал тереть мел для грунта.
— Отменная работа, сын мой, — говорил отец Питер, поворачивая доску к свету. Отменная работа, что бы и кто бы мне ни сказал. И чтобы и кто бы ни сказал тебе, — тут он сурово повысил голос, — знай, что натурой для Матери Божьей она быть достойна больше многих. И скажу тебе, сын мой, я бы с радостью и удовольствием принял твой дар храму, но знаю место, где этот дар будет ценнее. Ну иди же к ней, дурень, не мне же свахой быть. И долго не думай, а то до поста обвенчать не успею. Не дети уже, а так и спроворите хоть кого-нибудь… — и отец Питер опять радостно развернул под жёлтый луч, бьющий сквозь витражное окно, «Божью матерь со зверями», написанную на чудной круглой доске. Божью Матерь, с тяжёлым и грубым крестьянским телом и детской улыбкой, держащую на круглых коленях сучащего ножками младенца. Подле неё ангел лет трёх, с голубыми, нелепо торчащими из рубашки крылышками, протягивал белую пелену. Сзади всплёскивал руками Иосиф, сходный отчего-то с отцом Питером, сбоку тянули над загородкой морды осёл, корова, пара овец и любопытная коза, а у ног женщины тёрся чёрный кот.