Нехитрые праздники

— Очередная несуразица, — шепнул Сергей другу, — нас собираются взять на поруки, а ведь у любого из них руки не сильнее, чем у тебя или у меня.

— Тише, — посоветовал Боря. — Давай молчать — быстрее кончат.

Запев дал проректор: «В то время, как весь… вдохновенно… есть еще отдельные элементы…» У него была выпирающая челюсть, неподвижные тонкие губы, причем верхняя уходила далеко за нижнюю. Рот раскрывался равномерно, по-рыбьи. И вылетающие изо рта звуки, казалось, сразу втягивались носом.

Поднялись на защиту сокурсники. Получалось у них, что Сергей вообще ни при чем, Борис виновен, конечно, оступился, но надо дать возможность исправиться — ручались. Только Сергея все это не успокаивало, а выводило из всякого понимания и терпения. Да, день назад он сам соглашался быть взятым на поруки, но никак не ожидал, что люди станут за него как бы оправдываться. Просить о пощаде! И сам он в конце концов вынужден будет униженно вымаливать прощение, а если простят, то благодарить, подгибая коленки! Он думал как раз наоборот: с руководства потребуют ответа! А сейчас они с Борей получаются каким-то наглядным отрицательным примером, которому надлежит послужить делу воспитания. Подобное мероприятие проводилось в институте с год назад. Так же справа сидел застенчивого вида паренек, уличенный в краже. Краснел, бледнел, объяснял, как дошел до жизни такой… Каялся. Его проступок обсуждали. Выступал тогда и Боря. Вскочил, пылающий, непримиримый: «Украсть у своего товарища, — вскричал, — да как ты?! После этого тебя!..» Он не договорил, но было ясно, что следовало бы сделать с этим пареньком. А Сергею отчего-то стало жаль воришку: слишком уж тщедушный, затравленный был у того вид, и слишком уж холеным и спокойным выглядел, выражаясь следственным языком, потерпевший. Виделось в этом проявление чего-то подспудного, нетипичного.

В дело вмешался главный блюститель порядка и нравственности — профорг Кузьмин. Сразу взял высоко, с цитат из основоположников. И с набранной высоты вдарил по злостной аморальности бывшего студента Чибирева. Маленький, задорный, с неизменным кроличьим оскалом — обличил, заклеймил, стер. Сергея осудил частично, в целом признал неокончательную растленность. А закончил, сменив тон, как бы с болью в сердце и теплотой, так:

— Извините, что я отвлекаюсь. Но когда еще представится случай поднять публично данный вопрос. Посмотрите, как у нас чисто убрано! Это работа технического персонала, уборщиц! Я полагаю, их труд причисляется к тяжелому физическому труду. И как на любом тяжелом производстве — им должны выдавать бесплатно молоко!

Даже проректор Фоменко пережил секунду недоумения. Потом задумчиво закивал:

— Мы постараемся решить этот вопрос.

Став профоргом, Кузьмин тем же заботливым тоном Однажды сказал Сергею: «Я знаю, у тебя тяжелое материальное положение, обязательно изыщу возможность помочь». Помог вот…

Неожиданно несколько человек выступили в духе Кузьмина. Спокойно, мотивированно — фактик щекотливый, только назови. Снова вскакивали защищающие, но кроме эмоционального «хорошие», «способные», «на поруки» — ничего, голо.

Комсорг Роман вступился вроде за обоих, упирал на юность, на горячность, на то, что нельзя перелагать ответственность. Ведь ребята уйдут не куда-нибудь, а все в нашу же страну… При этом добавил касательно Бори: за такие дела, мол, вообще-то положено бить, и крепко.

Лицо у Бори вытягивалось, чуб приподнимался, щеки проедала краснота. Незримая плита наваливалась, грозила прихлопнуть. Одного. Сергея из-под нее выхватывали.

Сереже при всем едва сдерживаемом гневе было много легче: за него тревожились, его признавали. За него болели — в зале сидела Люся. Узнала, видно, о собрании и пришла. Увидев ее, он обрадовался. Сергею было просто хорошо. Он чувствовал себя безвинно судимым, а потому бесконечно правым. Гнев душу не давил, а возносил ее чуть не до небес. Он шел с любовью, нес крест, а его распинали!

А собрание меж тем шло. Нынешний мастер, старичок мягкодушный, склонный к умилительности, отозвался о ребятах ласково: способные, дескать, хотя и немного со странностями, особенно Лютаев, ну да кто не без странностей… Произошло ЧП, всякое бывает, исключения ребята, может, и заслуживают, потому что должны бы готовить себя к делу святому, где не место пошлости и нечистоте, но… молодые ведь, да и способные… хотя и не без странностей… может, и заслуживают, чтобы исключили, но исключать не следовало бы… Старичок терялся: и ребят было жаль, но и высказать что-то конкретное не мог, тем более, что администрация уже все решила…

Красивая женщина декан была как раз наоборот — сурова и непреклонна. Она стояла на сцене, необычайно статная, в светлом костюме, с волнистыми, распущенными по плечам, светлыми волосами, очень напоминая ступенчатую ракету. И речь ее взвилась прямо-таки как ракета — патетическим голосом мировой нравственности, полным негодования, презрения, непонимания, наконец… Как это можно в наше время, когда вся молодежь ищет, созидает, творит, как это можно?! Низко, гадко, постыдно!

— А может, — поднялся, собиравшийся молчать, Борис: он как-то очень уж удивился, не мог смириться, что получался таким окончательно плохим, — у меня, может… у нас… настоящее… может, чувство…

По залу потекли улыбки. Зря он, конечно, вылез с этим чувством — Боря сам это понял. Того, что можно назвать настоящим, не было. А могло ли быть?

— Как не стыдно! Примешивать к вашей грязи высокое!.. — гневно и породисто вскинула голову декан.

Все! Сережу прорвало. Вопиющая несправедливость поднималась на глазах, навалилась своим неопрятным телом! Что они такое устроили?! Что они с таким удовольствием обсасывают?! О чем вообще речь! Зачем все это ему, уже исключенному?! Но коли на то пошло — хорошо! Получите и вы свое! Если уж повели речь не об общих делах, не о духовной жизни и учебном процессе, а стали слюнявить одно лишь интимное событие, о котором знают-то все не больше, чем об отношениях той же деканши с бывшим проректором! Слухи о них ходили… Левка Фридман, когда, помнится, театралы составляли письмо в управление культуры, советовал: «Кого колышут ваши сложности. Напишите про то, что проректор сделал деканом свою женщину». Прав он, видно, был. Потянули подноготину — давайте ее тянуть до конца! Вставала в сознании одна из заповедей Мастера. Ехали они как-то в переполненном трамвае. «К людям надо выходить с чистой совестью, — продолжил Мастер начатую мысль, — но нельзя уповать на их сознание. Вот сейчас мы можем сколько угодно просить посторониться и извиняться, все равно не услышат, будут толкать, отдавят ноги. В результате потеряем пуговицы, но так и не пробьемся к выходу. А стоит поднять любой предмет на уровень их глаз и двигать его перед собой, — демонстрировал он наглядно, — о н и  с а м и  будут отстраняться и давать дорогу. Подсознательно сработает древний инстинкт опасности перед занесенным мечом, палицей, дубиной, плетью…» Сергею было немного неловко — саквояжем-то вот как-то в морды… И понимал тогда все буквально, касательно поведения в трамвае. Теперь же углядел в этом совете более широкий смысл.

— Что вы?! Идеальные все?! — Сергей оказался на середине сцены. Он хотел вдарить сразу прямо по деканше, по все-таки не посмел. — Безгрешные?! Кузя! — Кузьмин на оклик привычно оголил белые зубы. — Кузя, это Борькина девчонка у тебя тоже в гостях бывала! Я сам видел. Днем раньше. Выбегала, прибегала!..

— Мы гренки жарили! Гренки! С чаем! — провопил истерически Кузя и заозирался.

— Они, может, тоже гренки жарили! — Сергей вдруг с изумлением впервые подумал: возможно, неспроста, не по причине одной натуры Кузя проявлял столь активную моральную бдительность. Все-таки он для нее гренки жарил, а она…

— Их видели! Есть протокол рейда! — опровергал Кузьмин.

— И вас видели! Только протокол не составили! В этом, что ли, разница?!

— Что вы себе позволяете? — поднялся проректор.

— А что я позволяю? Я как раз ни с кем гренки не жарил!