Страница 25 из 80
Борин отец подумал и согласился. «Да, так вернее, правильно твой товарищ говорил. Так оно и было».
В эти дни Сергей не видел ни Эльвины, ни Люси. Об одной старался не вспоминать, выкинуть ее из головы: дело не в том, что она его… не поняла, — мельчил много, трясся, слабым был перед ней. К Люсе тянуло, не то слово… Вот если бы она оказалась рядом, страшно обрадовался бы! Легко с ней, мозги становятся удивительно ясными, мысли… Ну, сказать фонтанируют, это чересчур — Сережа придерживал свое самообольщение, — оживают мысли. Слушать умеет она, что ли… Или в самом деле так верит в него, что придает силы… Думал о Люсе, сознавая, что есть человек, который примет его любым. До отъезда обязательно собирался разыскать ее, встретиться, но отправляться на розыски, встретиться сию минуту или хотя бы сей же день — нужды не видел. Неожиданно часто и остро влекло к Олле — Маше, не к той, которую знал по учебе, а к той, с какою оказался рядом в угарную ночь… И однажды, не выдержав, как бы случайно встретил ее после занятий около института. Она так изумленно вскинула подкрашенные ресницы, спросила: «Ты разве не уехал?» — будто и не та, которую знал, и не та, с которой учился, а далекая полузабытая знакомая. Человек из другой жизни, не минувшей даже, а жизни, к которой Сергей никогда не был причастен.
В воскресенье отправился с Борькой на барахолку — кое-что продать, нужны были деньги на дорогу. Торганули лихо: в отличие от кучки молодых людей с фирменными тряпками, дерущих втридорога, отдавали втридешево. Продали даже подаренную Костей модную шапочку и оставленный в шкафу кем-то из абитуриентов плохенький плащ. Его купил старик с изувеченным у виска лицом и орденом на полинялом кителе под пальто — друзья видели, когда старик переодевался.
— Эти ребята мне могли и так плащ этот подарить, но я его куплю! — объявил он окружающим чрезмерно весело и благодушно.
Плащ, было очевидно, старику не подходил — молодежный, тугой, с висюльками и замочками. И купил он его, вероятно, благодаря этой не вполне здоровой возбужденности, с пенсии. Заплатил лишнее.
У выхода с базара стояла старуха с маленькими котятами в шапке.
— Почем, старая? — орал здоровый немолодой переросток. — Проси больше!
— Чего только не продают… — ворчала проходящая мимо полная дама.
Бабку с котятами окружали.
— Так почем все же? — праздно любопытствовали.
— На тебе, старая, рубь — и иди, отдыхай! — протягивал переросток бумажку.
Старуха улыбалась смущенно, поблескивала извинительно глазками.
— В подъезде вот окотилась… Можеть… думаю, кто и возьмет…
— Так ты их даром, что ли?
— Я ить и говорю, собрала, можеть, кому надо… Мать-то у их хорошенькая, пушистенькая.
— Вы их просто отдаете, бесплатно?
— Они же не мои — какая плата… Они навроде сирот. В подъезде окотилась… Мать-то у их пушистенькая…
— Мам, возьмем, а? Давай возьмем!..
Сергей и Боря постояли, посмотрели. Пошли в благодушии, передавшемся от бабки. Ехали в троллейбусе, в задумчивости молчали.
— Надо было отдать плащ старику, — заговорил Сергей. — Задаром. Все равно так достался.
— Надо было, — ответил Боря. — Не знаю, чего ты…
Сергей взглянул удивленно: выходит, там, когда дед примерял плащ, Боря думал так же, стыдно было продавать. Смолчал… Понимал, другу нужны деньги.
— Надо же: старуха эта, может, и живет где-нибудь далеко, а принесла котят специально, чтоб раздать. А ее же на смех… — сердобольно захлопал Боря глазами. — И ей же за себя стыдно…
Сергей посмотрел из своих дум на друга еще более изумленно: умел тот почувствовать самое важное. Да, делая добро, старуха не гордилась, а стыдилась. Стыдилась, что занимает собой людей, навязывает… Хотя «навязывает» звучит здесь грубо, уместнее будет сказать, как говорят на родине Сергея: «навяливает». Стыдится, что навяливает котят людям. Ничего нового в этом вроде не было для Сергея, но сердце откликнулось сродненностью, необходимостью оберечь беззащитную эту стыдливость. Новым было открытие, что это не только старухи, но и его, естественное чувство. Чувство изначальной перед людьми вины. И жить ему с ним, дышать вольнее, просторнее на душе! Открывалось, что виноват он не только перед стариком, которому всучил малопригодный плащ, но и перед этой старухой с котятами в шапке, перед собственной матерью и даже перед ненавистным проректором Фоменко… И именно это начинало для него означать: перед собой.
В день отъезда Сергей вместе с Борей заглянули в общежитие — забрать чемодан и проститься. У выхода Сергея окружили, жали руки, желали добра. Олла вдруг обвила его шею, до неловкости долго держала на плечах руки и смотрела значительно. Сергей даже стрельнул глазами в сторону Андрюши Фальина. Тот, выражая торжественность момента, привычно оттянул уголки губ, вслед за Оллой длинно возложил на плечо Сергея руку: «Я верю в тебя, м-м-Сергей, чувачок». Сергей, поглядев ему в глаза, сдержанно снял его руку, промолчал.
По привычке просмотрел конверты на полке для писем. Нашел конверт, подписанный Лютаеву, без обратного адреса и почтового штемпеля. Письмо было от Люси. Сергей торопливо пробежал его глазами и сунул в карман. Все дальнейшее воспринималось отстраненно и не имело значения. Он улыбался, старался выглядеть веселым и счастливым, отправляясь в новую или, наоборот, в старую, в другую, словом, жизнь. Он отвечал на рукопожатия, говорил… а перед глазами стояла полногрудая крупная русая Люся. С чистыми глазами, доверчивым добрым сердцем, но замороченная до предела!
Если бы она написала ему с обидой, отчаяньем, желая уязвить его или поплакаться — больно бы стало, земля бы, наверно, под ногами пошатнулась. Но она в ряду слов «ресторан», «у него дочь старше меня» свято и несколько торжественно, горделиво р а с с у ж д а л а о самопостижении, о самовыявлении. Об обретении через грех духовной сложности. Она писала ему, как единственному человеку, способному верно понять и наконец-то оценить ее. Она проста, но она не проста! Она жаловалась на непонимание матерью, для которой постыдное может быть только лишь постыдным… Физически ощутимо хотелось что-то с себя снять, счистить, будто нацеплял паучиных тенет, когда вроде и стряхнешь их, а все кажется, что нет… Как быть, что делать, он не знал. И понять не мог: как ни поверни, все не имело смысла. Поздно, свершилось, не сейчас, в эти дни, а давно, постепенно свершалось. Лишь понималось, что она на его совести. Что это единственное реальное из содеянного здесь, как укор и запоздалое раскаяние будились в душе строки:
Борька провожал Сергея до аэропорта. Не ведая, что в письме, зная лишь, что оно от Люси, по-житейски рассудительно высказался: «Да все будет нормально. Выйдет замуж, нарожает детей. Мужик добрый попадется, все в норму войдет». А когда прощались, расчувствовались и клялись в вечной дружбе, вдруг совершенно неестественно для себя, словно специально желая наполнить ощущением замороченности и подменности друга до верху, под завязку, неожиданно патетично выдал: «Будет и на нашей улице праздник!»
Самолет встал на взлетную полосу. Тяжело, напряженно загудел. Затрясся мелко. Сергею показалось, будто бы где-то впереди, в бессилии перед земным притяжением, самолет стиснул незримые зубы. Но вот чуть сдвинулся, покатился и через мгновение уже стремительно мчался. Оторвался и стал набирать высоту. Спокойно, легко и привольно.
Внизу четкими прямыми линиями светились огни города. С самолета, как осенний сухой лист, медленно упал миражный облик длинноволосого юнца и остался навсегда бродить — миражно печальный и недоуменный — по ночным улочкам.