Нехитрые праздники

— Будешь шуметь — высажу, — пригрозил водитель.

— Разговорчивые они нынче пошли, — произнес мужчина известную в подобных случаях фразу.

— Наивные вы, ребята, — усмехнулся Сережа в затылки сорокалетних мужчин, откинувшись на спинку сиденья. — Верите, что можете что-то купить!.. Я тоже когда-то верил, молодой был, глупый был.

Дальше ему пришлось идти пешком.

Навстречу выскочила из конуры громадная собака — год назад ее не было! Сергей вытянулся весь, понимая, что обратно, за калитку ему уже не успеть. Но тут же увидел — лохматая черная громадина ластится и виляет хвостом. Разве могла быть в этом доме злая собака! Он потрепал ее по загривку, по удивительно мягкой и гладкой шерсти, прижался к ее морде лицом. Вошел вместе с собакой в сени, где светила слабая лампочка, вероятно для того предусмотрительно включенная, чтобы пришедший не тыкался впотьмах в поисках дверной ручки. Где еще, в какой общественной инстанции так могут ждать человека и позаботиться о нем заранее?! Хо-хо-о!.. За дверью, ведущей в сам дом, пели. Здесь всегда много пели. И хорошо, как-то особенно — иначе, нежели профессионалы, иначе, чем сегодня он с друзьями в общежитии. Без желания преподать, без нарочитого задора или надрыва — просто, наслаждаясь пением. И песни были совсем иные, свои какие-то. У них и поэты свои, и художники. Собственно, здесь все и поэты, и художники, и певцы. Даже если у кого-то что-либо и вовсе не получается, все равно делает — можно же выразить себя и неуменьем. Лишь бы от чистого сердца!

И ото всего этого — от собачьей ласки, она, радостно поскуливая, то подбегала к двери, ведущей в дом, то тыкалась мордой ему в ноги; от песни, от возникшего чувства своей сродненности с бревенчатым домом, где ты вроде уже и в доме, но еще и не вошел, проникаешься его духом, — Сергея отпустило. Притихла душа, даже до робости, до послушания.

Собака скребла двери и поглядывала на него, словно бы удивляясь, чего, мол, медлишь, там так хорошо!

Сергей открыл дверь и переступил порог. Напротив, прямо по коридору, в комнате сидела хозяйка. В приятном ее лице проступило тихое ровное изумление и радость. Она, держа на весу далеко от себя сигарету в длинном мундштуке, и не меж двух пальцев, а словно кисть или крест для благословения, медленно повернулась и посмотрела в глубь комнаты, собираясь, видимо, что-то сказать. Но оттуда, из-за угла послышался голос Владислава, хозяина:

— Проходи, Сережа.

Владислав не мог его видеть! Когда Сережа прошел в комнату, в этом убедился. Владислав сидел за угловой стеной на кровати, поджав ноги калачиком. В комнате были еще две девушки — одна из них курила, как и жена Владислава; другая, вся перепачканная краской, в платье из лоскутиков, чего-то рисовала. И молодой человек, которого можно было назвать и юношей, не будь у него ребенка на руках — Сергей успел мельком удивиться, почему же ребенок не спит. Девушку с сигаретой и юного отца он видел постоянно здесь и прежде.

Владислав поднялся, крепко пожал руку. Небольшие голубые глаза его залучились. В то же время Сергей заметил, как успели они оценить, что без пальто он, что чуть выпил и не в себе… Был Владислав невысок, неширок в кости, но ладен. Голову, стягивая светлые длинные волосы, облегала повязка (что не имело никакой связи с аэробикой). Высокий прямой лоб с прямыми бровями чуть нависал над некрупным, очень прямым носом. Губы были толстыми, но четко очерченными. Под негустой бородой чувствовался выпуклый основательный подбородок. В лице нельзя было углядеть линий резких, жестких, даже какой-нибудь складочки у переносицы или в уголках рта, как нельзя — и линий размытых, незавершенных. Благородством, покоем веяло от этого лица. Мастер сказал о нем: «Славянский тип в чистом виде».

— А как ты догадался, что это я? — спросил Сергей.

— Догадался, — улыбнулся Владислав, и лучиков в его глазах прибавилось. Они грели и подбадривали, как бы говоря: ничего, все преходяще, незыблем лишь этот миг, когда ты, чувствуя и живя одним, а я иным, зачем-то понадобились друг другу. Именно друг другу, а не я, Владислав, тебе, Сереже, — мы два мира, две вселенных, мы встретились! Что может быть важнее?

— Выпей-ка для начала чаю, — сказал заботливо Владислав. Чайник, чашки, тарелка с сухарями стояла на столе. — Не знаю почему, но я в последнее время часто вспоминал тебя.

Спрашивать Люсин адрес стало просто неловко. О нем здесь не забывали, ждали, предчувствовали появление, а он, получалось бы, заскочил мимоходом адрес узнать. Да и не из-за адреса, по большому-то счету, он сюда пришел!

— Так меня… Может, Люся говорила. Меня исключили, — умиленно и немножко заискивающе сообщил Сергей.

И далее в том же духе поведал, как профорг Кузя по указанию свыше, конечно, специально выслеживал, повод нужен был, чтоб придраться, словом, как вокруг него, борца за справедливость, плели козни и стягивали узелок.

Его слушали! Где бы могли его еще так выслушать?! С таким приятием и вниманием! У всех же дела! Костя вон бумаги свои какие-то подсунул — разве сейчас ему до этих бумаг! Мастер бы все на разговор о своих спектаклях перевел. Нет, неправ он был, назвав этих людей бездельниками. Хотя рассуждал о личностной безынициативности русских вообще, отсюда, дескать, и «лишние люди» у русских: сознание, вырываясь из обыденности, оказывается неспособным к духовному взлету, зависает меж небом и землей. Нет, они не лишние, у них есть дело — вот сейчас до Сережи есть дело!

Владислав глядел на Сережу пристально, потом опустил глаза в задумчивости, усмехнулся чему-то своему. А когда снова посмотрел, то с такой теплотой и грустью, словно увидел в Сергее что-то знакомое, родное, себя, может быть, в юности… Сергей знал о Владиславе, что тот ушел с пятого курса университета, потому как не хотел получать, а в определенном смысле и обременять себя дипломом, коли не собирался работать по специальности, не видел в этом смысла.

— Я все это мог рассказать тебе при нашей первой встрече, — улыбнулся он все в той же грустной и теплой задумчивости.

— Где-то комета Галлея приближается к земле, — произнесла девушка с сигаретой.

Сергей мог бы ее слова отнести на свой счет, мол, есть события поважнее его исключения. Но они были сказаны таким расслабленным, тающим голосом, удивительным при довольно крупной стати девушки, так непритязательно, словно для себя одной, что ему лишь показалось, будто комета где-то рядом, чуть выше крыши. Да и приближается она исключительно к дому на Архангельской.

Владислав тем временем, покопавшись в папке с бумагами, протянул Сергею альбомный лист. Сергей взял — его портрет! Год назад Владислав рисовал. Точно ухвачено: тогда он был несколько скованный, смотрел исподлобья. Владислав протянул еще лист. На нем оказался рисунок, сделанный им, Сергеем. Владислава он пытался изобразить… Надо же, удивлялся Сергей и впадал в благостный какой-то трепет, хранил же человек! Да и взглянуть было приятно — память…

Владислав тихо, раздумчиво запел под гитару:

Голос у него был высокий, глуховатый и как бы пропадающий — как пропадал, вероятно, иногда и звук старой шарманки… Но пел он привораживающе спокойно, обнаруживал, казалось, полное отсутствие какого-либо подобострастничества или стеснения чего-то в себе. Сергей еще при первой встрече подумал, что не может представить этого человека охваченным неловкостью, потерявшимся и приниженным в какой-то ситуации. Даже Мастер, перед которым, Сергей замечал, люди всегда несколько притихали, попадали в зависимость, рядом с Владиславом как-то нехорошо забеспокоился, стал делать глупости. Правда, он находился в доме Владислава. Был сразу тем уж выбит из себя, что здесь никто не ахал по поводу его спектаклей, не интересовался планами и вообще образом мышления. Здесь ко всем так: пришел — садись, хочешь сказать — говори. Не нравится — вон порог, живи иначе. Что ты там делал — не важно, выяви себя здесь, в человеческом общении. Но Мастер привык, чтоб все плясали от него. А при ученике Сергее он не мог позволить кому-то не заметить себя, оказаться сбоку припека. С разговором не получилось — отсел в сторонку, выключил себя из общения. Через некоторое время послышался странный ноющий гул, протяжное такое: «у-у-у». Сергей сначала и сам не понял, откуда это идет. Гул продолжался, присутствующие стали прислушиваться недоуменно, поглядывать друг на друга… И как-то все разом заметили: Мастер отрешенно водил пальцем по краю бокала с сухим красным вином. Бокал пел, а вино вращалось вслед за пальцем… И только было достигнуто желаемое: люди уже повернулись, а в следующую минуту обязательно придвинулись бы к Мастеру, спрашивая, пробуя сделать то же самое, особенно женщины. Но тотчас в другом углу послышался еще более пронзительный, завывающий звук «у-и — у-и…». Владислав так же заставлял петь бокал, но при этом с таким уничтожающим спокойным пониманием смотрел на Мастера, что тот оказывался даже и в смешном положении.